При том что греки, разумеется, принимали участие в христианизации Руси, данных об этом очень мало. Согласно летописным сообщениям, в 1051—1052 гг. «в Куев трие певци приидоша из Грецъ с роды своими»[747]. В позднем византийском «Повествовании о крещении», которое уже цитировалось выше (см. с. 216 ел.), говорится, что «Василий Македонский, который тогда держал ромейский скипетр, с радостью принял людей, посланных оттуда [с Руси], и отправил им архиерея, прославленного всяческим благочестием и добродетелью, а с ним двух мужей, Кирилла и Афанасия, которые также были весьма добродетельны, очень разумны и целомудренны; их отличали познания не только в Божественном Писании, но и в светских науках, как об этом свидетельствуют созданные ими буквы (γράμματα). Придя туда, [эти люди] всех бучили, крестили и привели к христианскому благочестию, идя, что народ сей — совершенно варварский и неотесанный, Названные разумнейшие мужи не знали, как преподать им 4 греческих буквы. Поэтому, чтобы [сей народ] не уклонился бы опять от благочестия, они начертали для них и преподал 35 букв»[748]. Этот фантастический рассказ, смешивающий воедино создание славянской азбуки и крещение Руси, весьма точно передает византийское ощущение, что вообще‑то вар· варов лучше было бы обращать в греческое православие, но те для него слишком грубы. Так же рассуждает о труде Кирилла и Мефодия и Феофилакт Охридский (ср. с. 243).

А что делали, помимо искоренения идолов, реальные греческие иерархи? Пожалуй, единственное свидетельство на этот счет можно найти в Комиссионном списке Новгородской Первой летописи: «Акимъ Корсунянинъ бе въ иепископьсгве лета 42; и бе въ него место ученикъ его Ефремъ, иже нась учаше»[749]. Помимо Киева и Новгорода, кафедры существовали в XI в. в Чернигове, Полоцке, Переяславле, Юрьеве, Ростове, Владимире–Волынском, Турове, а в XII в. также в Смоленске, Галиче, Рязани. Во всех этих городах сидели греки, которые по должности обязаны были заниматься просвещением местного населения, однако это — лишь общее соображение.

В отсутствие прямых свидетельств приходится полагаться на сведения вторичные и отчасти легендарные. Таково Житие миссионера XI в. Леонтия Ростовского[750], созданное спустя длительное время после смерти его героя. Мы имеем дело с литературной фикцией XII в.[751], в которой наличие у ростовской епархии византийских корней заявлялось с целью возвеличить суздальскую церковь в пику киевской[752].

Леонтий был скорее всего первым епископом Ростова[753], рукоположенным в 1073—1076 гг.[754], но в житии утверждается, что он «Царя града рожденья и воспитанья. Русьскыи же и мирьскыии (т. е. мерянский?) язык добре умеяше. Книгам русьским и гречьским велми хитръсловесен сказатель. От уносги оставль мира и бысгь черноризець чюден. За многою его добродетель епископомъ поставлен бысгь Ростову»[755]. Согласно житию, у Леонтия были предшественники, византийцы Феодор и Иларион, которые «досады и гонения не сгерпевъ, бежали во греки пакы»[756]. Видимо, все это является позднейшим вымыслом[757]. Согласно житию, деятельность Леонтия поначалу не увенчалась успехом: он был изгнан язычниками из Ростовского кремля, перебрался на окраину города, выстроил хижину у Брутовщинского потока и поставил там же маленькую церковь в честь Архистратига Михаила. К нему стали приходить дети, он наставлял их и сам кормил потом кутьей. Затем начали приходить и взрослые. Наконец Леонтия опять пригласили в Кремль. Учтя свой предыдущий опыт, он изменил тактику: «Наказающу в церкви, ласкающе младые дети отступите от лести идольския, и покланятися веровати въ Святую Троицю… Старии неверьсгвиемь своимь не внимаху ученью… Се блажены оставль старца, младенца учаше»[758]. Видимо, новый подход принес свои плоды, потому что «усгремишася невернии на святопомазаную главу и хотеще его изгнати и убити. Епископ же нимало не убояся, но укрепляше сущие с нимь презвутеры и дьяконы, глаголя: «Не боитеся, чада, не могут с нами без божия повеления ничего же сотворити“. И облечеся в священные ризы сущие с ним, изиде с кресты противу. И видевше его падоша вси мертви. Но святыи молитвою вся сдравы створи и научи веровати Христов и и крести я в Святую Троицю»[759]. Впрочем, торжество Леонтия было недолгим: он погиб в ходе языческого восстания.

Несмотря на свой, по всей видимости, фиктивный характер, Житие Леонтия отражало современную агиографу миссионерскую практику или, по крайней мере, представления о ней бытовавшие в русской среде. Идеальный миссионер не отчаивается при неудачах; действует лаской, но может проявить и твердость; обращается не только ко взрослым, но и к детям. Византийское происхождение Леонтия сказывается в его образованности, но никак не влияет на его общение с паствой[760].

Анонимная «Повесть о водворении христианства в Ростове» повествует о ранних событиях, но написана была в XIV в. В ней рассказывается о том, как архимандрит Ростовского Богоявленского монастыря Авраамий (конец XI в.?) долго боролся с идолом бога Волоса, но никак не мог его уничтожить. Однажды он повстречал некоего старца, который объявил о себе так: «Аз есмь, отче, Царяграда родом, пришлець есмь земли вашей странный»[761]. Старец посоветовал Авраамию отправиться в Царьград и молиться о победе над идолом в храме Иоанна Богослова. Авраамий, «печалуя… о долготе путней», тем не менее двинулся к Константинополю, но, лишь только перешел реку Ишню, встретил «человека страшна, благоговейна образом», который и оказался Иоанном Богословом. С его помощью архимандрит одолел Волоса. В этой поздней легенде Византия приходит на подмогу молодому русскому христианству как в лице странника, так и в лице апостола. Впрочем, «странник» в повести не является миссионером, поскольку вся дальнейшая проповедь в Ростове приписана Авраамию[762].

Греческий язык на Руси перестал употребляться в печатях князей — к концу XI в., епископов — во 2–й пол. XII в., митрополитов — в XIII в. В целом владение этим языком было среди руссов весьма ограниченным по сравнению с Болгарией[763] и даже, видимо, по сравнению с Суданом (ср. с. 252). Это относительное равнодушие Руси к грекам коррелировало с равнодушием самих греков к Руси: византийцы не проявляли никакой склонности к овладению местным языком. Митрополит Никифор[764] так обращается к киевлянам: «Не дан ми бысть дар язычный, по Божественному Павлу, яко тем языком творити ми порученная, и того ради безгласен посреде вас стоя, и молчу много»[765]. Языковой барьер был среди главнейших причин настороженности местного населения[766]. «Отсутствие на Руси грекоязычной «интеллектуальной элиты»… может быть, связано… с… пассивной позицией в стране носителей этого языка, которые его распространение и организацию школ не считали своей задачей»[767].