дождями, а теперь наступил прохладный сезон, который постепенно превращается в жару <…>.
У нас хороший сад, он обязан заменять мне всякие джунгли, так как ездить вокруг не рекомендуется. В саду гуляют две собаки, мои кошки и кролик — Каролина. Еще — кухаркины куры. Прислуга — две китаянки, которые держат меня в страхе: ешь, а то обидимся. Я растолстела. А в доме так чисто, что плюнуть некуда, к тому же будет скандал. От всего этого я стала аккуратно отвечать на письма, ходить в бассейн (заменяет море), начинаю заниматься французским.
Вдруг ни с того ни с сего взялась рисовать — все какие-то ромашки масляными красками (ну почему ромашки, когда тут тропики? Орхидеи бы!). И, к сожалению, очень часто хожу на ужины и на коктейли. Эго уж ни уму ни сердцу. Народ большей частью одного и того же комильфотного типа, себя показать уже не очень-то интересно получается. Все это только зря отнимает время и деньги — на новые платья <…>.
Новый год мы встречали всей компанией «Мессажери» с гостями. Было нечто вроде лунного пикника при старом, уже давно необитаемом доме бывшего директора. Такой большой колониальный дом, с множеством веранд и привидений, в глубине огромного сада, на берегу реки. Была «атмосфера» и красные свечи в бутылках на столах. Немного боялись бомбы (перед Рождеством бомба была сброшена на отель) <…>.
Не знаете ли что о судьбе Галли Ачаир?[103] Еще: получаю к Рождеству, и даже чаще, письма от жены Святослава Рериха. Писала ли я Вам о своей встрече в Индии с ними? <…>
Пожалуйста, не теряйтесь, Мэри. Обнимаю, желаю всего хорошего в этом еще новом году.
Ларишон
Ю.П. Крузенштерн-Петерец
12 апреля 1969. Таити
Милая Мэри, спасибо за журналы, за вырезки — очень интересно. Очень понравился дневник китайского школьника. Из «чужих» — Ахматова, два стихотворения-пародии и чудесный рассказ об открывалке для пива. Это напоминает мне мои приезды во Францию после трехлетней жизни, полной переживаний, где-нибудь во Вьетнаме или Индии. Маман сидит в том же кресле, вяжет почти такую же самую кофту и слушает радио, приговаривая: «Кескиль шант маль ментенан…»[104] И кажется, что и не было никаких трех лет, а так, съездили на прогулку и вот вернулись к обеду.
Может быть, во Франции я забуду немножко о рыженьком
котенке, умершем по моей вине. А пока не могу, даже прочитав о блокаде Ленинграда и о смерти Цветаевой <…>.
Но вот все же нашла те стихи, что спрашивала у Вас, нашла в копиях писем к Вам.
Посылаю снова, с полным доверием: распоряжайтесь как
хотите.
* * *
Который-то день, утонувший в тумане…
Который-то, вовсе утерянный час…
И сами мы где-то… В большом океане…
И волны несут и баюкают нас.
И все хорошо. Будто не было горя,
И будто не страшно, что будет потом.
Наш дом — пароход. Наша улица — море,
И плещется лунная ночь за бортом.
И шепчет… И сердце в каютном уюте
Уснуло, свернувшись клубочком, как кот…
Не надо Бомбея, не надо Джибутти, –
Пусть наш пароход все плывет и плывет…
Не надо земли. Только б море да море…
Не надо базаров, войны и газет,
Лишь море, и в этом туманном просторе
Лишь этот чудесный обманчивый свет.
<…> Что у Вас было пасхального на Пасху? Я спекла куличи. Вышли очень плохие, хотя поднялись очень гордо. Тем не менее я отвезла один (маленький, что же людей гробить) Смолиным и долго слушала рассказы о старом времени. Он сибиряк и был в Белом движении, дрался в тех местах, что я могу считать родными и из-за которых теперь Союз ругается с Китаем.
Все-таки зверский там был быт. Как я, такая «чувствительная» барынька, оттуда вышла? Хунхузы, тигры на окраинах городов, медведь в церкви, и еще на фоне нашей «гражданской».
Другой кулич подарила художнику Грэсу. Наверное, подавится, очень деликатный человек, похож на старого Барримора.
Остальные жру сама. Уборщица не хочет. Морис тоже что–то отнекивается.
А творогу вот нет, очень обидно. Кончаю. Целую Вас. Жду письма.
<…> Хочу сегодня пойти с компанией смотреть в третий раз «Гон вид де Винд». У нас вдруг идет, наверное, с «Купюрами». Вообще же у нас идут только Тарзаны и ковбои и еще зверские убийства. На сентиментальных мелодрамах публика заливается, хохочет. Таитяне не чувствуют и не желают чувствовать всяких грустей, сожалений и других тонких негативных чувств. В жизни нужно смеяться или драться. Когда страшно — интересно, шевелится какой-то еще не определившийся нерв и получается чувство жизни, можно не заснуть в кино. Смеются с готовностью и в жизни. И когда расквасят тарелку или свой нос или когда видят хромого или кривого. И он сам смеется. Во всяком случае, «из мухи слонов не делают» и никакой гордыни у них нет.
Кончила.
2 мая 1969. Таити
Дорогая Мэри! <…> Вот Вам еще «перлы». Прошу критики, если можно, детальной. Мне не с кем посоветоваться…
БЕССОННИЦА
Мы оба — бунтари ночами,
И я, и ветер за стеной.
Но ночи строгими очами,
Как сторожа, следят за мной.
Вершат обход свой непреложный,
Листвой под окнами шуршат…
И замедляют шаг тревожно,
И замирают, не дыша…
И отступают, и бледнеют,
И исчезают на глазах…
И лишь усталый ветер веет
В опустошенных небесах.
В них нет чудес. И нет участья.
И встанет новый день во зле.
Но — жить! Но быть какой-то частью
Тут, на затоптанной земле!
Я встану. И лицо умою,
Чтоб встретить утро как всегда.
И посмеется надо мною
Извечно юная вода.
…Теперь слышу «зов кухни».
4 мая 1969. Таити
Это не значит, что я целых два дня проторчала на кухне. Кроме этого — ездила верхом, за покупками, перешила платье, чтобы красоваться в гостях <…>, давала балетный урок девочкам. <…> И два с половиной дня ушли…
Если смерть моего рыженького Ульриха[105] могла помочь человеку, то это утешает, но, Мэри, скажите, кто этим «занимается»? Бог, которого надо питать жизнью его созданий? После христианства с его «Отче наш», с Пастырем добрым, пусть даже символами — тот страшный Бог Авраама, Исаака и Иакова — совершенно неприемлем… А между тем сам Христос должен был принести Себя в жертву? Кому? Совершенно непонятно и страшно. И жертвы этому Кому-то всегда приносились и приносятся. Может быть, это Шива? Шива, который разрушает, потому что надо созидать новое, и все это держит какое-то равновесие в целом…
