— В Роузбаде? Я думала, это университет только для девушек.

— Нет, в Стоуне, мужском филиале Роузбада, в университете Норфолка. Девушки Роузбада традиционно встречаются с парнями из Стоуна. За первый месяц, когда Дэвид Деннис предположительно начал учебу в Стоуне и вступил в Братство Стоуна, он успел поработать официантом, сторожем на платном пляже, прокатчиком лодок и шезлонгов на Вирджиния-бич. Именно там нашли тело Кэндис.

Я сопротивлялась изо всех сил.

— Все студенты подрабатывают. В США все официанты — студенты.

— Одно маленькое «но», — ответил Филипп. — Дэвид Деннис был только официантом!

— Он собирался поступать и ждал, когда накопит достаточно денег, чтобы учиться.

— Вы прекрасно сойдетесь с Розарио. С началом судебного процесса она всё бросила и целиком посвятила себя Дэвиду Деннису. Я не хотел бы, чтобы вы совершили ту же ошибку, хотя вам не придется потерять слишком много времени. Дело Дэвида Денниса будет окончательно закрыто через три недели, в день убийства Кэндис. Знаковая годовщина! Вот что могло бы послужить материалом для вашей книги. Мать Дэвида и библиотекарша предоставят вам для нее пищу, вам остается только познакомиться еще с одной женщиной с Голгофы, той, которая делает на этой истории себе рекламу — Хитер Хит!

В его голосе сквозила ирония, и я не знаю, что меня больше раздражало: то, что он насмехался над предстоящей смертной казнью или же то, что он сводил мой писательский труд к простой документалистике. Я была уязвлена как человек, которого сначала вынуждают открыть тайну, а затем обращают ее против него. На избитый вопрос: «О чем вы сейчас пишете?» я честно стала описывать женщину, которая красится перед зеркалом, собираясь пойти смотреть казнь. Этот образ, проиллюстрированный судьей Эдвардом, привел меня в камеру смертников, а теперь увлекал к двум незнакомкам, которые плакали по телефону. Все, кого я встречала, пытались завладеть книгой, которую я писала, написать ее вместо меня, отобрать инициативу, и все это происходило так быстро, что я больше не контролировала процесс. Они предвосхищали, даже предопределяли то, что я собиралась сказать. Они создавали книгу вместо меня, и я не понимала, что они заставляли меня писать.

Я пыталась вернуть свой собственный темп с тем болезненным усилием, с которым внезапно разбуженный человек пытается вернуться в прерванный сон. По опыту я знала, что это невозможно, но прерванный сон неотвязно преследует тебя как раз потому, что не досмотрен. В редких случаях, когда человек все-таки засыпает, он видит уже другую историю, плохо связанную с предыдущей и не имеющую той сверхлогичной стройности, свойственной оригиналу. Мог ли профессор литературы Филипп понять это?

Мне также совсем не понравилось, как он использует выражение «женщины с Голгофы», которое я сама произносила очень редко, с чувством неловкости, ощущая непреодолимый дискомфорт, как и в тех случаях, когда осмеливалась применить религиозный образ к обыденной реальности. В устах Филиппа «женщины с Голгофы» звучали не кощунственно, а, скорее, елейно, как нечто смешное и неуклюжее, что уязвляло меня еще больше, поскольку встреча с Дэвидом Деннисом вновь наполнила для меня этот образ религиозным смыслом.

Появление Дэвида Денниса, окруженного ореолом смутного света в комнате для переговоров, его чудесная улыбка произвели на меня неизгладимое впечатление. А то, что ему вынесли смертный приговор, несмотря на его утверждения о своей невиновности, и все эти годы мученичества, проведенные в камере смертников, — все это полностью подтверждало, по моему мнению, что женщины, не покидавшие его, могли и в самом деле зваться «женщинами с Голгофы».

Мы все еще ехали вдоль хлопковых полей, которые в это время года были покрыты сухими стеблями с набухшими на них белыми шарами. Вся сущность Юга была в этом. Табак, хлопок, но уже не рабы на полях, а машины собирали эти пушистые шарики. Я разглядывала хлопок, свисающий мягкими шариками на таких твердых стволах с сухими листьями, что они ранили руки. Я вспомнила огромные тяжелые тюки, которые женщины с повязанными на головах платками до вечера перетаскивали на спинах под палящим южным солнцем. Я знала, что здесь было заведено закапывать бутылки с водой в землю, чтобы они оставались прохладными. Или же хозяин привозил на тележке огромный чан с водой, чтобы поить женщин. Но сейчас работала лишь машина, и я, созерцая хлопок, сама додумывала картину, осознавая всю скрытую сущность Юга. Юга, а не Америки, так как я чуть не сбилась с верного пути, начав искать здесь черты Америки. Здесь был только Юг — упрямый, бессмертный, неукротимый Юг. Лишь территориально принадлежавший Америке.

Дэвид Деннис открыл мне древнее одиночество Юга, его нервозное существование, подпитываемое ненавистью к Северу. Приезжих с Севера, как и раньше, с презрением называли янки. И флаг конфедерации, реющий повсюду вместо американского, оставался символом этого края. Он свидетельствовал о том, что эти земли не смирились со своим поражением. Губернатор штата Вирджиния организовал компанию за смертную казнь, обещая еще больше приговоров, чтобы освободить налогоплательщиков от содержания преступников. Рабов больше не было, но с оставшимися чужеземцами можно было сводить счеты.

Уже смеркалось, когда мы очутились на территории Северной Каролины. Мы ехали вдоль берега невидимого моря. Бесконечный пляж Нэгс Хед был застроен деревянными домами, которые ураган разломал в щепки и разбросал как спички. Мы въехали в небольшой разрушенный поселок с магазинчиками, давно закрывшими свои ставни. Обрывки реклам недвижимости, ресторанчиков, океанариума, снаряжения для серфинга. Они были повсюду и нагоняли тоску. Мотель находился на пляже. Крепко сбитый, он выстоял перед непогодой. Формой и запахом он напоминал старые латанные-перелатанные корабли, которые держатся, кажется, только благодаря густому слою масляной краски, вызывающей тошноту. Несколько машин на стоянке: джипы, грузовички, внедорожники, заполненные рыболовецкой снастью.

— Что ж, — начал было Филипп.

Но я уже вышла из машины. Я выбрала свой лагерь. Мне хотелось, чтобы Филипп поскорее уехал.

— Не забудьте документы, — сказал он мне, протягивая толстый коричневый конверт.

Как и было обещано, они меня ждали. Дверь мне открыли сразу же. Они стояли одна за другой — Розарио у двери, Марта за ней, в проходе между кроватями. Именно ее я увидела первой. Её лицу было свойственно то неясное, неуловимое фамильное сходство с Дэвидом, которое не ограничивается отдельными чертами и которое ускользает, как только мы пытаемся сравнить их. У меня лишь возникло чувство, что я снова увидела Дэвида Денниса, таким, как несколькими часами ранее в комнате для переговоров, до того как над его головой, словно в театре, зажегся свет. Лицо Марты тоже скрывали сумерки. За нею сквозь окно холодным светом мерцало море. Розарио зажгла лампу, и образ Дэвида испарился.

Марта не отрывала от меня взволнованного взгляда, словно на моем лице остался отпечаток образа ее сына. Она смотрела на меня, но казалось, не видела. Она разглядывала форму моих глаз, рта, цвет моей кожи. Позже она призналась, что я показалась ей очень бледной, и этой бледности было достаточно, чтобы разочаровать ее.

Я не осмеливалась ни шелохнуться, ни заговорить. Я держалась, словно в доме кто-то умер: молча и напряженно, стараясь не причинить боли своим присутствием. Никакой жизнерадостности, никаких лишних движений и взглядов. Я старалась забыть, что они в трауре уже десять лет — год, пока длился процесс, и девять лет, которые он просидел в камере смертников. И что все десять лет боль просыпалась в любое время, по поводу и без повода. Слишком часто они томились в ожидании, слишком часто их третировали, и мое присутствие не могло никак повлиять на их горе. Я сказала:

— Он в порядке и просил передать вам, чтобы вы не беспокоились. У него все в порядке, и он держится.

— Но вам-то, — не удержалась Розарио, — вам как кажется?