В этой игре студентка, более молодая, более непосредственная и намного менее образованная, отправляла писателя в полный нокаут. И тот, считавший, что с первым поцелуем он вновь обрел творческое вдохновение, впадал в депрессию и становился годен лишь на то, чтобы проверять сочинения студенток. Последний писатель, мой предшественник, покончил жизнь самоубийством. На его надгробье пока ничего не написано — ни дат, ни должности, ни названий его книг, на чем он настаивал в предсмертной записке, больше полагаясь на камень, чем на библиотечные каталоги. Чтобы разорвать этот порочный круг, в Роузбад решили пригласить женщину. Я была призвана превратить этот почтенный женский университет в феминистский — по крайней мере, заложить первый камень в фундамент идеи.

Я заметила девушку и чуть не вскрикнула от такого же восхищения, как на озере при виде дикого лебедя. Так, вероятно, радуется охотник одинокой лани, предвкушая, что она приведет за собой целое стадо. С двумя гектарами на каждую ученицу в Роузбаде легче было повстречать не студентку, а лань, которыми изобиловали здешние угодья. В кафетерии, где я завтракала, не было ни одной студентки, хотя их ожидали столы с великолепными закусками. Персонал был готов накрывать, разогревать, варить и жарить все, что они попросят, и даже украшать мороженое (двадцать три вида на выбор) разноцветным кремом и обжаренной в сахаре миндальной крошкой. Возможно, я пришла слишком рано, или у них еще не возобновились занятия, или дело было накануне каникул, или после выходных — но их здесь не было.

— Тише! — шепнул Филипп. — Она творит.

Я замерла в изумлении перед таким способом творить. Мне казалось, что в Роузбаде вдохновение зависело от исправной работы кафетерия. Этой же девушке было достаточно озера и лебедей, тишины пляжа, домиков на опушке леса — этих храмов на лоне природы. Девушка творила, то есть она в одиночестве лежала на причале, устремив взгляд в бесконечность. У нее были рыжие волосы, она была очень молода и бесконечно красива. Вот что в Роузбаде называли творчеством — раствориться в пейзаже абсолютный красоты, красоты, не загнанной в какие-то рамки, как мы привыкли это делать из страха, что ее испортит что-нибудь безобразное; красоты на триста шестьдесят градусов вокруг, с вершинами деревьев, небом и птицами, красоты без плутовства. Выпустить на волю свои чувства и во всей красе рассказать о них! Подумать только, чтобы я вот так созерцала лебедей на зеленой глади озера в поисках единственной идеи, единственного образа — сама мысль об этом показалась мне дикой.

Меня больше привлекали беспорядочность, необычность, странность. Я даже не искала их — они жили во мне, периодически всплывая на поверхность. У меня было что рассказать своим студенткам. А эта красивая рыжая девушка, разлегшаяся на причале, возможно, представляла себе, что небо и озеро поменялись местами, и искала вверху его темный след. Она по-своему уходила от этого великолепия и погружалась в другое — бурное, неспокойное. Места чистой красоты, предназначенные для творения, невыносимы для творца. Писатели, преподававшие литературное мастерство, один за другим впадали в депрессию. Последний из них пустил себе пулю в лоб. Рак, столь распространенный в Роузбаде, доканывал их, и они завершали жизненный путь под статуей мисс Роуз, руки которой словно стремились объять весь мир.

Именно здесь, созерцая роузбадское озеро, ни форму, ни цвет, ни контуры, ни темные глубины которого я даже не хочу описывать, я осознала, что не задержусь тут надолго и не напишу ни строчки на навязанную мне тему. Однако я не знала, что всё вокруг вскоре стремительно переменится и я превращусь в стрелку взбесившегося компаса, потерявшую верное направление.

Именно тогда мы и встретили судью Эдварда. Он разыскивал нас на электромобиле, подобном нашему. С удовлетворенной улыбкой он заявил, что не сомневался найти нас здесь, на берегу озера, в этом благодатном для творчества уголке. Он проследил за нашими взглядами и тоже увидел студентку.

— Ах! — воскликнул он, повторяя слова Филиппа. — Она творит. Возможно, вам посчастливится увидеть ее на своих занятиях.

Он посмотрел на нее со счастливой улыбкой, потом, оторвавшись от созерцания, сообщил, что ему удалось организовать для меня встречу с Дэвидом Деннисом в «Гринливзе» во второй половине дня.

— Он очень рад, что его навестит писательница-француженка. Он даже переспросил меня, правда ли, что вы женщина.

Судья протянул мне толстый конверт с печатью суда Норфолка.

— Ознакомьтесь с этими документами. Я собрал для вас основные материалы по делу. Удачи!

Взгляд его снова обратился к девушке. Она же, словно не замечая нас, и бровью не повела.

— Sweet and secret, — будто кодовую фразу, произнес судья Эдвард, обращаясь к профессору Филиппу.

И с торжествующим видом пояснил мне, что sweet and secret — существенные составляющие привлекательности жительниц Вирджинии, ими объясняется их меланхолическая мягкость, неосязаемая сдержанность, непреодолимая отстраненность, которую часто ошибочно принимают за презрительность и высокомерие.

— Sweet and secret — вот она, душа женщин Юга.

— Как бы вы перевели это на французский? — спросила я Филиппа.

— Смысл или само звучание? — переспросил Филипп.

— Звучание, наиболее близко передающее смысл.

— Мёд и лёд?

Без того ощущения тревоги, вызванного посещением Роузбада, концентрационного мирка, зациклившегося на красоте, я никогда бы не поехала в «Гринливз» и никогда бы не встретила Дэвида Денниса. Но это было лучше, чем оставаться там и созерцать озеро, лебедей и девушек. Поездка в тюрьму — это был еще способ додумать сюжет о женщине с подведенными синью глазами, представить, что она будет делать потом, когда накрасится, наденет платье, когда пройдет сквозь тюремные ворота и усядется напротив непрозрачного стекла в помещении для смертной казни. Это был способ вернуться к моей книге, снова обратиться к творчеству, продумать новые главы, — словом, двигаться вперед.

— Нам пора, — сказала я Филиппу.

Мы еще долго ехали по территории Роузбада, а затем, повернув к «Гринливзу», оказались в обычной Америке. У штата Вирджиния было достаточно прелестей — лесные дороги и проселки, буйная растительность, — чтобы пленить меня на добрую сотню километров. По-настоящему я задумалась о «Гринливзе», лишь когда мы въехали на территорию тюрьмы. Пустынная дорога. Никаких указателей. Нам подсказывали дорогу по мобильному телефону непосредственно из тюрьмы. Каждый раз, после очередного поворота, мы звонили им, словно на соревнованиях по ориентации на местности. Вдруг лес резко пропал. Мы очутились на пустыре, похожем на космодром, охраняемый так же тщательно, как атомная станция.

— Остановитесь, — попросила я Филиппа. — Мне не хочется ехать дальше.

— Не могу, наше передвижение точно рассчитано, нас ожидают через пять минут.

— Давайте уедем, вернемся в Роузбад.

— Теперь уже поздно.

Он чуть сбавил скорость, заботясь о том, чтобы проехать оставшийся путь ровно в отведенное время.

Мы катились по прямой и абсолютно пустынной дороге, словно на ладони у тех, кто наблюдал за нами с вышек. Филипп вел машину плавно, не медленно, а, скорее, величественно. Мы словно позволяли себя рассматривать. Я представляла, как нас разглядывают внутри машины в мощные бинокли и изучают выражение наших лиц. Я старалась оставаться невозмутимой. Лицо Филиппа ничего не выражало.

Нужно было оставить машину на стоянке. Я не могла встать со своего места, но от нас требовалось не только приехать вовремя, но и не задерживаться, поэтому мы твердым шагом направились ко входу. Прежде чем выйти из машины, я опустила противосолнечный козырек, чтобы посмотреться в зеркальце. Не помню выражения своего лица. Тревога и боль обычно мешают разглядеть себя. Впрочем, на этом козырьке, кажется, зеркальца не было.

Ничто в моей жизни не предвещало этой поездки, и однако я понимала, что в «Гринливз» меня привел непреодолимый интерес к тем, кто находится в заточении. И теперь я словно шла на зов, доносившийся из здания, окруженного колючей проволокой, не на тот, который привел меня сюда — то была, в сущности, прихоть судьи Эдварда, — а на зов, исходящий от Дэвида Денниса, все более требовательный и настойчивый. Судья Эдвард отправил меня в «Гринливз», а Дэвид Деннис заставлял продвигаться от одних ворот к другим, через комнаты для осмотров и ожиданий. Каждый раз очередная дверь сначала открывалась, затем запиралась. Свободное пространство вне тюрьмы закрывалось теперь за мной, дверь за дверью, со скрупулезностью, дающей понять, что меня легче впустить сюда, чем выпустить отсюда.