— Нет, но достаточно быть им на самом деле, чтобы называться невиновным!

— И где тогда, по-вашему, истина? Невиновность не провозглашают со страниц газет. Она доказывается в ходе расследования, лабораторных анализов, в ходе судебного процесса.

— Тогда зачем спрашивать мнения присяжных заседателей? Почему они принимают решение голосованием? И когда решение принимают с перевесом в один голос… это значит, что ты невиновен или виновен с перевесом в голос?

— Потому что вы полагаете, что присяжные, судьи, адвокаты разбираются в этом меньше, чем вы, ведут себя хуже, чем вы, менее уверены или меньше сомневаются, чем вы, что они кровожаднее, нежели вы!

— Достаточно лишь одного невиновного… — начала было я.

— Это был бы один невиновный, вот и всё. А вот что мне не безразлично, что меня гложет и не дает жить спокойно, так это она, — он кивнул головой в сторону женщин, — мать Кэндис, убитой девушки.

Он показывал мне какую-то женщину, но я ее не видела. Несмотря на псе усилия, я не могу сейчас вспомнить лицо матери Кэндис. Я увидала ее и забыла. Глянула украдкой, чтобы она не словила мой взгляд, и забыла — не будешь ведь долго рассматривать мать убитой девушки! Я пытаюсь вспомнить лица всех женщин, которых встретила тем вечером. Мать Кэндис может быть любой из них. Возможно, нас представили друг другу. Должно быть, она была обычной, но когда знаешь о трагедии, эта обычность становится необычной.

Должно быть, в глазах этого общества, предпочитавшего сохранять дистанцию и сдержанность тона, я слишком долго оставалась наедине с судьей Эдвардом. Наверное, они исчерпали все темы для разговоров, остроумные мысли, передовые суждения, одобрения, порицания и вообразили, что есть еще темы, которых они не касались за долгое время своего совместного существования. Поэтому они обернулись к нам — натянутые, холодные, похожие на манекены.

Я и не предполагала, что хозяйственная деятельность судьи Эдварда была любовной, почти эротической манифестацией по отношению к его жене Памеле, особенно когда та находилась в окружении профессорских жен. Предлагая свою помощь, настаивая на том, чтобы помыть часть посуды, я ломала тонкую игру. Я вела себя как простушка, которая флиртует с самым видным мужчиной, я откололась от группы порядочных женщин. Я не была в их команде. Мое поведение не только оскорбляло их — оно уязвляло их женское начало.

И судья Эдвард, неоднократно отклоняя мою помощь, давал мне это понять. Он пытался оправдаться перед Памелой, явно показывая, что делает всё возможное, чтобы избавиться от меня. Он и не предполагал, что из-за того, что не подпускает меня к раковине, загораживая ее всем своим телом, я в результате усядусь возле него в той вольной позе, которая шокировала всех вокруг и сделала меня естественным врагом присутствующих женщин. Теперь я ясно припоминаю, хотя в тот момент не отдавала себе отчета в происходящем, как они непроизвольно создали вокруг Памелы нечто вроде почетного караула, взяв ее в круговую оборону.

— Стоило бы потребовать, — говорил тем временем судья Эдвард, — чтобы каждый раз, когда в газетах печатают фото убийцы, рядом публиковали бы фото жертвы. Или даже фотографии трупа жертвы. Если бы вы видели тело Кэндис, ее лицо, вы бы никогда этого не забыли! И она — она его тоже не забудет. Мы не забудем.

Он вышел на террасу. И захлопнул стеклянную дверь прямо перед моим носом, словно приказывая не идти вслед за ним. Я увидала, как он растянулся на шезлонге, потом поманил свою красивую собаку, и она улеглась рядом с ним. Передо мной был спокойный и искренний человек, который любил звездные ночи, справедливость и собак. Он гладил светлый собачий живот, и сука благодарно положила ему голову на плечо. Ее глаза были зажмурены, а влажные черные уголки губ расползлись в улыбке. Тогда он взял ее голову в руки и страстно поцеловал в морду, прямо в тонкие губы и мелкие резцы.

Теперь я понимаю, что на том приеме у судьи Эдварда было много символичного. Из всех десяти домов — ректора, вдовы писателя, которого я заменила, профессора Филиппа, который был моим шефом, — короче, из всех возможных вариантов (я даже не исключаю вариант со студенческой библиотекой) общество Роузбада выбрало для знакомства со мной дом судьи Эдварда, судьи, увенчанного дворянским титулом, председателя судей штата Вирджиния. Дом судьи Эдварда, возвышающийся посреди двух тысяч гектаров Роузбада, прямо у озера, среди вековых деревьев, так глубоко ушедших корнями в землю, что даже последний ураган не нанес им ущерба — разве что забрал в жертву магнолию, ровесницу гражданской войны.

Все в Роузбаде поклонялись просторам и одиночеству. В рекламном проспекте Роузбада сообщалось, что это единственный университет в США, где каждой студентке гарантированы два гектара земли. На этих просторах образовалось изолированное общество, жизнь которого текла неспешно и тихо среди мягкого, неназойливого шума леса. Роузбад сквозь пальцы смотрел на преподавателей и обожествлял студенток, которые создавали ему высочайшую репутацию.

Царивший здесь вкус к тайне объяснял склонность этого общества к писательству, поэтому сюда постоянно приглашали преподавать иностранных писателей, писателей-резидентов, и они приезжали один за другим, чтобы облекать молчание в слова, извлекать, подобно акушерам, из дум и душ учениц художественные произведения.

Теперь, задним числом, я думаю, что это общество страдало от той формы меланхолии, которая присуща бывшим санаториям, переделанным в дома отдыха. По крайней мере, такой я сделала вывод из взвешенной речи профессора Филиппа, когда тот возил меня на электрокаре по кампусу, чтобы я могла оценить его красоты, прелесть озера, на берегу которого я заметила дикого лебедя, тяжело взлетавшего со статуи юной Роуз, расположенной на высоком мысе, лицом к величественному заливу Чизапик. Роузбад был назван в честь юной Роуз, пропавшей без вести в возрасте восемнадцати лет, в самый разгар войны Севера и Юга. Скульптор изобразил Роуз с развевающимися волосами, словно замершую с протянутыми руками на бегу к океану в попытке ухватить бесконечность. У ее ног — могилы преподавателей Роузбада. Я разглядывала имена, должности, даты. Они умерли молодыми.

— Рак, — сказал мне тогда профессор Филипп.

Он сообщил, что скоро собирается уйти на пенсию и переехать во Францию. Он говорил об этом как о спасении, сам не отваживаясь в это поверить. Ему оставалось продержаться еще два года, но за это время рак мог настигнуть и его, чтобы заключить в могилу под статуей юной Роуз, под защиту ее хрупких бронзовых ручонок, которым не страшны никакие штормы и ураганы, налетающие с океана.

Я до сих пор признательна этому профессору литературы, который приехал за мной в самое сердце Канзаса и предложил должность преподавателя в одном из престижнейших женских университетов — или колледжей, как их здесь называют. Он и разъяснил мне, что такое Роузбад. Этакий институт благородных девиц, расположенный на двух тысячах гектарах и предназначенный для богатых наследниц огромных свиноферм Северной Каролины и птицефабрик Вирджинии. Эти девицы приезжали сюда проветрить на океанском ветерке дурно пахнущие родительские деньги. От царящей здесь унылости их спасала необузданная сексуальность и негласные правила, следование которым заканчивалось изданием очередной книги, непременно занимавшей место среди произведений студенток Роузбада, посвященных Роузбаду, в библиотеке, предназначенной для студенток Роузбада.

Студентки валом валили на писательские занятия, и писательство становилось частью их жизни. Какая-нибудь студентка непременно вступала в любовную связь с писателем. Скандал, исключение, увольнение… В большинстве случаев писатель переходил в другой университет, хотя там ему, без сомнения, писать было труднее, так как Роузбад был источником вдохновения, и поэтому так трудно (я сама чувствую) говорить о Роузбаде, не находясь в нем. Иногда, правда, студентка сочеталась браком с писателем — со своими средствами она могла себе это позволить, — и пара запиралась в Роузбаде и в своей собственной истории, что в конце концов разрушало их жизнь. Теперь они больше не знали, то ли живут, то ли пишут, хотя, конечно, делали и то, и другое, соревнуясь между собой, охотясь за чувствами, впечатлениями, описывая избитые пейзажи, которых было полно в других романах, поэмах, новеллах.