Марта без конца исповедовалась мне, приводя множество деталей, которые должны были приукрасить эту невероятную историю и сделать понятным этот чуждый для меня мир. Когда ее горе затихало и к ней возвращалась надежда, она выглядела нежной и привлекательной. За завтраком она всегда встречала меня улыбкой. Какими бы ни были ее печали и заботы, о которых я судила по открытым упаковкам с таблетками на столе, она спрашивала, как у меня дела, хорошо ли я выспалась. И как бы я ни провела ночь, — а спать мне не давал постоянно включенный телевизор, — я непременно отвечала, что все в порядке, что я чудесно спала.

Она звала официантку, заказывала для себя еще один кофе, а для меня — йогурт, который я предпочитаю яйцам. Несмотря на все усилия вести себя как ни в чем не бывало, мы не могли побороть тревогу. Она являлась каждое утро, словно гостья, которую мы позвали. Мы с нетерпением дожидались, когда Розарио вернется к своему компьютеру. Тревога занимала свое место, устраивалась посреди грязных тарелок, мятых салфеток, крошек от круассанов и остатков хлопьев на дне чашек. Мы не плакали, но чувствовали какую-то непонятную боль, которая, в зависимости ото дня, переходила в желудочные колики или обычное ощущение тошноты.

Обычно, проснувшись в поту после короткого сна, я сразу считала, сколько осталось дней, и тошнота накатывала на меня. Она усиливалась, когда я надевала одежду, которая плохо сохла перед кондиционером. И это чувство тошноты с новой силой возвращалось в кафетерии, когда я видела отекшее лицо Марты. «Нет, спасибо, никаких яиц, только йогурт». Мы списывали эту тошноту на жирную пищу, погоду, зной, не ослабевавший даже с приходом осени, на пропитанный влагой пляж.

Любопытно, но мое отчаяние не росло с каждым часом. Я не понимала, почему в какие-то дни я чувствовала себя более подавленной, а в другие — более спокойной. День смерти Дэвида приближался, но это не означало, что я чувствовала ее дыхание, скорее, она крутилась где-то рядом. Сможем ли мы отодвинуть ее или нет — зависело не только от внешних обстоятельств, но и от каких-то незначительных вещей. Мне кажется, мое отчаяние подчинялось не столько часам, времени, датам, а барометру. В иные, более прохладные и ясные дни, когда мне легче дышалось, я думала, что есть еще возможность спасти Дэвида.

Однажды утром, пытаясь разглядеть срок годности на крышечке йогурта, я вдруг осознала, что этот срок превышает время жизни, отведенное Дэвиду Деннису. Эта нехватка времени повергла меня в немое отчаяние. День драмы уже был напечатан на крышечке йогурта! Отныне каждое утро я проверяла скрытое послание, которое по несколько дней могло оставаться неизменным, чтобы внезапно совершить прыжок в недосягаемое для меня будущее — словно после смерти Дэвида жизнь не должна была продолжаться. Я никому не рассказывала об этой тайне и молила Бога, чтобы Марта не напоролась взглядом на этот альманах смерти на крышечках йогурта.

Мир клюнул. Я даже не могу вспомнить газет, которые мы не открывали из страха обнаружить там фотографии Дэвида или напоминания о преступлении и обвинительный акт, изложенный особенным языком южной прессы, уверенной, что пора покончить с этим монстром. Мы даже боялись бросить взгляд на название газеты, лежащей на барной стойке, так как то, о чем пока писали внутри толстых американских еженедельников, грозило в ближайшее время появиться на первых полосах. К примеру, ужасная фотография Дэвида в фас и профиль, сделанная в полицейском участке. И тогда станет уже слишком поздно. Мои глаза не смогут оторваться от этой фотографии, сделать вид, что ничего не заметили. Мои глаза увидят ее, и я забуду настоящее, красивое лицо Дэвида Денниса.

Марта собирала остатки еды на столе, и мы шли кормить чаек. У нас появилась привычка идти пешком до заправки, где мужчина в комбинезоне и клетчатой рубашке заправлял машины и держал магазинчик для проезжавших туристов, которые покупали у него наживку и просили подсказать места с хорошим клевом. Он перебрасывался с нами парой слов о погоде или марках машин. Марта всю свою жизнь мечтала о новой машине, но могла позволить себе лишь бэушные колымаги. Она хотела японскую машину с кондиционером. Он же не советовал кондиционер.

Посреди игрушек с сюрпризом, которые хозяин заправки выставил на полках к Хеллоуину, черных картонных шляп ведьм, сахарных скелетов, тыквенных голов и маскарадных костюмов, оранжевый цвет которых напомнил мне тюремные робы, Марта рассказывала мне о жизни солдатских женщин, брошенных на произвол судьбы и обреченных изобретать свой новый мир. Это была противоположная Роузбаду сторона американской мечты, череда плачевных и жестоких историй, где люди крали друг у друга всё, вплоть до мебели, содержимого сумок и лекарств на ночном столике.

Всю жизнь отсутствие денег было для нее, как и для ее матери, неизлечимой раной. Эту рану она передала по наследству сыну, и от нее теперь он мог погибнуть. Будь у него деньги, он не позволил бы суду навязать себе адвоката, а нанял бы самого крутого, компетентного, влиятельного, с целой командой помощников, которые замяли бы это дело и пи за что не допустили бы этого возмутительного процесса. Будь у него деньги, он бы добился новой экспертизы о вскрытии, которая тут же оправдала бы его, он бы пригласил независимых экспертов провести исследование отпечатков зубов, что доказало бы его невиновность. Будь у него деньги, Дэвид был бы невиновен. А без денег нет возможности даже оспорить его вину.

Теперь же, когда Хитер Хит вложила в дело весь свой авторский гонорар, деньги перестали быть проблемой. Но если уже слишком поздно требовать дополнительной экспертизы о вскрытии, то у журналистки есть масса средств для организации экспертизы отпечатков. И поскольку я удивилась, что процедура с самого начала зависела от наличия денег, а не от закона, хотя судья утверждал обратное, Марта ответила, что отказы, полученные на неоднократные требования Дэвида, были мотивированы тем, что суд не захотел разрешить использовать необходимые кредиты.

По правде говоря, судья Эдвард никогда не отказывался от дополнительной экспертизы акта вскрытия, но он и слышать не хотел, что на это может пойти хоть один доллар налогоплательщиков. Он не запрещал, чтобы анализ отпечатков был произведен независимой лабораторией, но отмечал, что анализ ДНК, довольно дорогостоящий, уже формально доказал виновность осужденного. И у суда не было возможности тратить деньги на мелочи, которые не перевесят заключения анализа ДНК.

— Так что же, — спросила я, — всё еще возможно? Анализ отпечатков будет проведен?

— Непременно, — ответила Марта. — Это вопрос нескольких дней.

Они играют на наших нервах, а Хитер Хит играет на их нервах. В общем, кто кого. Но они уже проиграли.

Когда надежда с такой силой врывается в атмосферу горечи, она смывает все на своем пути. Волна надежды пробежала по моему телу, и у меня перехватило дыхание. Я была как воспламененное дерево, светящееся огромным факелом в ветреную погоду — ощущение настолько сильное, что я не хотела бы испытать его еще раз. У надежды неумолимая сила, которая нас воскрешает. Я смотрела на Марту и не могла понять, почему она не испытывает то же чувство, что и я, умноженное в сотни раз.

— Так значит, — воскликнула я, — он… спасен!

Она сжалась в комок, словно оставляя меньше площади для ударов, которые вот-вот посыплются на нее.

— Спасен, спасен… Кто знает, что они там еще откопают?

Опасалась ли она, что результат экспертизы станет свидетельствовать против Дэвида или, напротив, была убеждена в положительном исходе и боялась, как бы судья Эдвард не предпринял контратаки?

Сильный ветер надежды сразу ослабел. Союзный флаг, реявший над крышей автосервиса, беспомощно повис.

На всякий случай, я заметила:

— Хитер Хит этого не допустит!

Каждый раз мы возвращались через пляж, хотя Нэгз Хед никогда не ассоциировался у меня с пляжем. Песок был настолько перемешан ураганом, что создавалось впечатление, будто это бомбы вырыли глубокие кратеры и уничтожили все дома по обе стороны от мотеля. Мы шли по кромке воды, по песчаной полосе, утрамбованной прибоем. Я разглядывала солнечные блики на воде. Я спросила у Марты, так все же сколько свиней утонуло и если их действительно было такое огромное количество, то почему нигде не видно костей.