Мы втроем сидели в кафетерии и ели ужин: мучнистый суп, омлет. У бара какой-то рыбак рассказывал хозяину заведения о своем улове, который он оставил откормленным птицам. По телевизору показывали носорога, сбежавшего из зоопарка. Теперь его пытались поймать. Взволнованная Марта с отвращением смотрела то на экран, то вправо-влево, пока ее глаза не остановились на старой суке-боксере, улегшейся у бара, с тощим животом и обвислыми сосками.

— Мне нужно было иметь собак, мне нужно было рожать собак. Женщина должна выбирать, кого ей рожать, и я хотела бы чувствовать, что из меня выходят эти маленькие, гладкие, круглые тельца, не способные ранить.

Она говорила это, прикрывая рукой рот, чтобы приглушить свое горе, которое ей принесло рождение Дэвида с его угловатым телом и крепкой умной головой. Потревоженная сука подняла на нее свои блестящие глаза.

— Как тебе повезло, — сказала она ей. Сука, почувствовав смутную угрозу, зарычала. — Да, лучше бы женщины могли рожать собак, кошек, растения…

О-ля-ля! Самое время запереться в клетке с бонобо. Завтра я займусь этим, позвоню доктору Лестер и попрошу ее в срочном порядке принять Марту на работу — пусть чистит яблоки или подсчитывает M&M's.

Я избегала смотреть на Марту. Мой взгляд перебегал с собаки на Розарио, завороженную передачей про носорога, несшегося по пустынным улицам города, на рыбака, который пил за барной стойкой, натянув кепку на уши. Все что угодно, лишь бы не видеть печали Марты, ее непреодолимой боли, которую нужно было усыпить, как носорога, которого уже окружали полицейские.

Марта извинялась, что не может сдерживать слезы. Слезы сами наворачивались на глаза, переполняли их, сковывали ее волю. Как-то она спросила у врача, лечившего ее давление, можно ли удалить слезные железы, чтобы лицо стало словно деревянным. Он прописал ей транквилизаторы: «У них такой же эффект, у вас будет деревянное лицо, а еще вы не будете ничего чувствовать и забудете обо всем на свете».

Но пока Дэвид был жив, она тоже хотела жить, чувствовать, вспоминать, жить за себя и за него. Жить за двоих, как беременная женщина, которая ест за двоих. Помнить, обличать.

— Нет, избавьте меня только от слез, — а дальше уже полная бессмыслица, — а еще отрежьте мне пальцы на ногах, они болят.

— А что еще? Знаете, что я скажу? У вас депрессия.

— У меня? Депрессия?

Рыбак внезапно повернулся к телевизору, следя за поимкой носорога. Какой-то тип, прицелившись, стреляет в него из засады. Носорог падает. У него такой большой живот, что ноги расползаются по разные стороны брюха. И снова повтор этого эпизода: парень стреляет, носорог падает, носорог падает, парень стреляет.

— Хитер Хит! — воскликнула Розарио.

Наши взгляды устремились к ведущей, комментировавшей сцену. «Носорогу не было причинено никакого вреда. Он не убит, его лишь усыпили. Это подкожная инъекция». Я смотрела на нее во все глаза. Это была красивая молодая женщина — как и все телеведущие, шикарно одетая и с отличной прической.

— Она очень хороша, — сказала я Розарио.

— Вы тоже находите, что она хороша? — обрадовалась Розарио. — Все находят, что она очень хороша.

Я перечислила ее достоинства: уверенный тон, но мягкое выражение лица, цепкий взгляд, но сочный рот, сильные плечи, но подвижные руки…

— И к тому же…

— Она черная, — внезапно обнаружила я.

Она была черной, и мои воспоминания приобрели краски. Хитер Хит была черной, как и полицейские, которые обратились ко мне на пляже, черной, как заправщик на станции, как садовники судьи Эдварда, как консьержка из Роузбада, как конная полиция из Норфолка, как официантка из фастфуда, которая принесла мне переслащенное блюдо. Она была черной, как тюремщики Дэвида, как надзирательница, которая ощупывала меня кончиками наманикюренных пальцев. И в этом кафетерии бармен был черным, кухарка была черной, даже собака, лежавшая у барной стойки, была черной с несколькими пучками серой шерсти на голове. Мы здесь были единственными белыми.

Теперь, когда я узнала, что на экране была Хитер Хит, я стала замечать ее во многих передачах. Я пыталась прочесть по ее лицу адресованные нам тайные послания о том, как движется дело. Я пыталась разобрать, была ли она непринуждена или серьезна. Гадала, о чем говорит цвет ее пиджака, выражение лица, глаза, незаметно бегающие вслед за телесуфлером, ее ослепительная улыбка в конце передачи, открывавшая великолепные белые зубы.

Читая текст с экрана, Хитер Хит вертела в руках авторучку. Это должно было показать, что каким бы убогим ни был сюжет, она все же была не ведущей, а журналистом, специализирующимся на расследованиях.

В своем мире картинок и звуков она ничего не писала, однако размахивала своей авторучкой как символом. Без сомнения, она никогда не думала о том, чтобы заправить ее чернилами. Эта ручка всегда была «на пустой желудок» и ничего не писала. Этакая дирижерская палочка, которой размахивали в такт тексту, появлявшемуся на телевизионном суфлере.

Хитер Хит неплохо воплощала нынешний образ всемогущества: черная молодая женщина, которая читает с экрана текст, подсказанный телесуфлером, отбивая ритм предложений дорогой авторучкой. Розарио никогда не надоедал этот спектакль. Она восхищалась Хитер Хит, ее колким тоном. Что до меня, то я бы, скорее, объяснила то, что она называла профессионализмом, естественной жесткостью. Хитер Хит не имела изъянов, слабостей, сострадания.

Когда Розарио узнала, что ее любимая журналистка закончила Роузбад, что она могла бы с разбежкой в несколько лет быть сокурсницей Кэндис, то захотела рассказать ей о заговоре и махинациях. Конечно, она могла бы столкнуться с чувством нерушимой солидарности, которое испытывает большинство девушек этого университета, или, наоборот, с желанием Хитер отыграться на системе, от которой она, возможно, хотела отмежеваться и проявить свою самостоятельность.

— Я долго сомневалась, нужна ли мне эта встреча, — объясняла Розарио. — Но чем я рисковала? Что она пошлет меня подальше? Одной больше, одной меньше. А время шло, не было ни минуты для колебаний.

Хитер Хит очень хорошо знала Роузбад, его лицемерную систему, жадность администрации, которую они прикрывали великодушием, когда, например, назначали приличную стипендию черной студентке, происходящей из мелкой буржуазии Юга, представляя ее, единственную цветную студентку, всему сообществу белых богатых наследниц. Что приносило ей больше страдания: цвет кожи или происхождение?

Хитер, которую обожал весь Роузбад, была их гордостью. Она не позволила себе ни одного лишнего слова, ни одного неуместного поступка. Она всегда была в первых рядах, ее официально назначали представителем университета и каждый год избирали самой популярный, самой элегантной, наконец, самой спортивной студенткой. Ей даже вручили премию Роузбада за лучшие произведения. Хитер Хит и впрямь родилась под счастливой звездой. Как и студенческая жизнь, ее карьера была как на ладони: журналистка на телевидении, потом в газете, а потом можно при желании и пойти в политику. Все перегрызутся за право иметь ее в своей команде. Когда она была маленькой, то как-то заявила, что станет президентом США.

Но не из злопамятности или желания отомстить Хитер Хит благосклонно отнеслась к просьбе Розарио, а из-за честолюбия. Журналистка выслушала ее с интересом и заявила, что случай с Дэвидом Деннисом не только прекрасный сюжет, но и великое дело по защите прав человека. Она за него бралась. Ничто ее не остановит: ни общество Юга, которое вывело ее в люди, ни благодарность по отношению к благодетелям, ни сострадание к судьбе девушки ее поколения. Хитер Хит, черная молодая женщина, бралась за защиту белого человека, приговоренного к смерти за изнасилование, убийство и истязание студентки Роузбада.

— Нужно, чтобы об этом деле узнали не только в Вирджинии, но и во всем мире, — решила она, забирая документы Дэвида.

У нее был подходящий возраст, подходящий цвет кожи, подходящий пол. Этот союз был прекрасен. Мне вспомнилась одна из моих подруг, директор департамента литературы в Канзасском университете, которая всю свою молодость проклинала, что она женщина, а потом — что она черная. Еще тридцать лет назад на территории Америки она не имела права даже войти в библиотеку. Ценой нечеловеческих усилий ей удалось перестать ненавидеть себя за то, что она женщина, — спасибо феминизму, — и за то, что она черная, — спасибо Кеннеди. Теперь появился новый враг — возраст. Она все преодолела и уже могла двигаться прямо к вершине успеха. И кто бы мог подумать, что перед ней возникнет новое препятствие. Она неумело боролась с ним с помощью тех же обличительных слоганов, что использовались, когда речь шла о неравенстве полов и рас, но теперь ее слова были как мокрый порох, ее больше не желали слушать. Она бунтовала. Отныне ее тон стал гневно-язвительным, полным злобной горечи. Она говорила, что у нее болит все тело, изобретала болезни, которые своим числом и редкостью должны были демонстрировать исключительность ее случая.