Возможно, Розарио догадалась о моих тайных подозрениях в виновности Дэвида. В тюрьме «Гринливз» я видела перед собой не невинного, а осужденного. И я помнила, как глубоко огорчился Дэвид, когда я рассказала ему о своих великих принципах. Вначале мне было неважно, был или не был он виноват, какова природа преступления, которое ему приписывали. Я помню, как он сказал, что если бы был виноват, то не сражался бы так за свою свободу. Любое решение казалось ему лучшим, нежели пожизненное заключение. Пусть лучше будет смертная казнь. Он даже думал обрести свободу путем самоубийства и процитировал мне фрагмент стихотворения Уитмена, кажется, о потоках крови, которые уносят туда, где царит настоящий мир.

Имею ли я право отталкиваться от первого впечатления и утверждать, что Дэвид раньше не отрицал смертную казнь? Он стал аболиционистом лишь в конце процесса, навязанного ему судьей Эдвардом, в конце состязания, когда запросил психиатрическую экспертизу и когда все другие средства были уже исчерпаны. Его протесты против смертной казни были вызваны тем чувством, что он, скорее, европеец, нежели американец. Француз по происхождению, он требовал суда по французским законам. Он знал о высказываниях европейских политиков, требовавших моратория на смертную казнь. Он цитировал мне имена, речи, даты, о которых я ничего не слышала.

Я укоряла себя за мысли о том, что позиция Дэвида против смертной казни была лишь маневром. Но он сам мне рассказывал, как ужасно наблюдать, когда осужденного ведут на казнь. Каждый приговоренный обязан присутствовать при последних часах других приговоренных. Сколько таких можно повидать за шесть, семь или девять лет, проведенных в камере смертников, как в случае с Дэвидом? А какая в этот день царит суматоха: визиты врача, адвокатов, официальных лиц, священников, смена охраны, прибытие палача… Заключенные сходят с ума, они лают и воют, как бешеные животные за решеткой, чтобы не слушать, не видеть, не чувствовать. А затем, когда по коридору ведут мертвого человека, умершего еще до наступления смерти, идущего на смерть, в камерах сразу наступает тишина. Сколько раз он был свидетелем этих страшных мгновений?

Дэвид рассказывал мне о них. Сидя за стеклом комнаты для свиданий, он скрестил руки на груди, показав то, что я вначале приняла за разноцветные браслеты. Четки. Я до сих пор вижу перламутровые четки с маленькими бусинами, красные четки из искусственных кораллов, маленькие синие и зеленые четки из оливковых косточек. Они унизывали его обе руки до локтей. Этих украшений было слишком много, и выглядели они нелепо. Когда заключенный шел на смерть, он отдавал свои четки соседу по камере. Дэвид был свидетелем нескончаемой церемонии. Приблизительно двадцать казней в год не позволяли ему забыть о собственной судьбе. В камерах смерти никто не мог забыть о смерти. Каждый заключенный думал о ней постоянно.

И Дэвид мог выйти из этого ада лишь невиновным, а не наполовину виновным, как, по мнению Розарио, считала я. Самые незначительные жизненные события свидетельствуют против заключенных. Сколько вспыльчивых молодых людей расстаются с женщинами после жестоких сцен, и никто их в этом не обвиняет?! А сколько мелких жуликов, выдающих себя за тех, кем не являются, одалживают деньги, зная, что никогда их не отдадут? Но стоит вас обвинить в другом правонарушении, как список начинает расти. И теперь вам припоминают всё.

— Возьмите кого угодно, — говорила Розарио, — посадите его по подозрению в чем угодно, покопайтесь в его жизни, позовите окружающих в качестве свидетелей — и первоклассный обвинительный акт у вас в кармане.

— Но, — решилась я, — больше всего против Дэвида должна свидетельствовать эта история с Братством.

— Да, если считать, что он выдал себя за другого. Но у Дэвида уже были контакты с этим Братством в его первом университете. А потом, в Мэриленде, Сьюзан познакомила его с представителями Уайт Хоума. Дэвид попал в Норфолк не случайно, его рекомендовал друг Сьюзан, пообещавший ему, что он найдет работу в Вирджинии и комнату в Уайт Хоуме. Он не самовольно заселился в братство Стоуна. Кто-то его принял. Ему открыли дом, помогли устроиться там, дали ключи.

— Но почему это не всплыло на процессе?

— Что могло всплыть, когда сама суть была искажена? В качестве свидетеля они пригласили одного начальника из Уайт Хоума. Но то ли он испугался, то ли на него надавили более влиятельные члены Братства, однако он не явился. Как, впрочем, и Сьюзан, которая тоже не пришла защищать свою большую любовь.

— Я вспоминаю, — говорит Розарио, — как мы негодовали после суда, после всех этих проявлений трусости, когда я была вынуждена похоронить свою собаку в саду дома, который нас тоже вынудили покинуть. Мы взяли машину и уехали вначале в Мэриленд, чтобы найти Сьюзан. Попросили показать нам школу, где она преподавала. Решили дождаться ее. Это было ранним утром после бессонной ночи, когда мы выпили огромное количество кофе. Мы рассматривали все варианты, даже хотели застрелить ее. Но, к счастью для нее, стали прибывать дети с родителями. Мы вглядывались во всех одиноких женщин, уверенным шагом входивших во двор школы. Мы не могли ее узнать, так как никогда не видели.

Тогда мы вошли в здание и позвали ее. Мы увидели высокую молодую женщину в хлопковом пуловере, вышитом крупными простыми цветами. Она приветливо подошла к нам, приняв нас за родителей кого-то из учеников. Марта сказала: «Я мать Дэвида». Девушка застыла. Марта повторила: «Я мать Дэвида и я должна с вами познакомиться».

Ледяным тоном Сьюзан попросила нас уйти. Мы не имеем права ее преследовать. Она сообщит шерифу, подаст на нас жалобу. Марта повторила: «Я не говорю вам ничего плохого, я лишь сказала, что я мать Дэвида Денниса». Девушка взяла себя в руки и ответила: «Я не знаю никакого Дэвида Денниса. Знаю лишь Фрэнка Адама».

— Фрэнк Адам, представляете? — перебила ее Марта. — Я и не подозревала, что он знает имя своего отца, я даже не помню, чтобы произносила это имя в его присутствии. Откуда он узнал? Почему решил взять себе это имя? Я почти уверена, что никогда не произносила его. Ему с детства внушали, что он был сыном храброго американского солдата, который освобождал Францию.

— Его дед?

— Да, для нас этот образ служил и дедом, и отцом, моя мать была такой выдумщицей, у нее было столько историй о нем!

— Но он называл себя именем «отца»?

— Об этом, — ответила Марта, — я не знала никогда.

— И вот перед нами стояла эта девушка, — продолжила Розарио, — которую нимало не беспокоило то, что если она и не отправила парня в камеру смертников, то, по крайней мере, и пальцем не пошевелила, чтобы спасти его! Парня, с которым прожила много недель, за которого замолвила слово перед директором школы, чтобы тот взял его преподавателем на замену; парня, которого, по ее словам, она любила так, что хотела выйти за него замуж.

«Я не знаю никакого Дэвида Денниса. Знаю лишь Фрэнка Адама», — вновь произнесла Розарио, передразнивая выговор Сьюзан. — Я решила, что напишу ее номер телефона на стенках всех туалетов в самых грязных барах Мэриленда, напишу большими цифрами на дверях всех сортиров.

И если я этого не сделала, — продолжала Розарио, — то не потому, что не посещала самых грязных сортиров. У нас больше не было крыши над головой, и мы оказывались порой не в самых шикарных местах. Я не сделала этого потому, что в жизни не писала ничего на стенах. Но я сказала Марте, что сделала это, тем самым немного успокоив ее гнев. Она смеялась, думая о ночах, проведенных девушкой до того, как она сменила свой номер, обо всех непристойностях, которые ей говорили. Они бы немного лишили ее спокойствия, которого она не теряла даже при упоминании о скорой смерти Дэвида.

Потом мы отправились на север, чтобы повидаться с Дженет. Марта даже планировала похитить ее сына. Пережить с этим маленьким мальчиком то, что она пережила с Дэвидом. Все понять и исправить. Я была не против: раз у нее отняли сына, то мы вернем ей другого, как раз в том возрасте, что был Дэвид — с завитками на лбу и дипломом, перевязанным красной лентой, в руках. Ничего сложного. Мы подстерегли мальчика на выходе из школы и пошли следом. Вдруг он признал Марту и окликнул ее: «Бабушка!» Все шло как по маслу, но ребенок человека, совершившего гнусный поступок, становится для вас невыносим. Похищение длилось лишь с обеда до вечера, в то время, которое принято убивать в больших магазинах, поднимаясь и спускаясь по эскалатору, угощая ребенка гигантским мороженым с флажком, воткнутым на самый верх, среди шоколадных вафелек. Все закончилось тем, что мы попросили его отвести нас к нему домой.