Розарио объяснила мне, как пользоваться компьютером, выходить в Интернет, набирать сообщения. Марта показала, где лежит одежда, которую мне нужно привезти. Она думала лишь о ней, что сильно раздражало Розарио. Я отвечала одной, сидя за монитором и через плечо общаясь с другой. Компьютер и Розарио говорили безумно радостные вещи. Мы были в самом сердце событий, и каждый наш поступок должен был быть выверенным и спокойным. Марта же, с ее одеждой в шкафах, остатками еды в холодильнике, хлебными корками, кусочками круассанов для чаек, казалось, совсем потеряла голову. Она удобно устроилась в этом мирке и не желала что-то менять. И тут вдруг столкнулась с огромным радостным событием, смысла которого не могла до конца постичь. Наверное, весть о смерти сына потрясла бы ее не больше, чем сегодняшние новости.

Сквозь наставления Розарио я слышала восклицания Марты, разыскивавшей вещи, которые она хотела взять с собой, но нигде не находила. Вдруг она замолчала, и это нас встревожило. Обернувшись, мы увидели, что она лежит поперек постели, прижав руки к груди и уткнувшись лицом в простыню. Ее спина сотрясалась от глубоких рыданий. Мы смотрели, как нестерпимая боль вырывалась у нее изнутри и сотрясала ее, это была саднящая боль, которая ломала ей кости, выворачивала руки, сводила живот. У нее были красивые ноги, белые, тонкие — ноги юной девушки. Я подумала о той девушке, которая когда-то уступила ухаживаниям солдата Фрэнка Адама и до сих пор за это расплачивается.

Провожая их к машине, я снова взглянула на вмятину на капоте и трещины в стекле, оставленные индейкой. Я еще раз повторила, что обо всем позабочусь и буду ждать указаний Розарио или Хитер Хит.

— Только не звоните вашей подруге, французской журналистке, — предостерегла Розарио. — Не знаю, как отнесется к этому Хитер.

Она включила зажигание, машина тронулась, взвизгнули шины. Сдавая назад, она побеспокоила собаку, которая неохотно уступила дорогу Я смотрела, как они едут по дороге. Потом подошла к собаке и приласкала ее. Решено: на ужин вместо супа я закажу сосиски. Я заметила, что она их любит.

Я заказала сосиски, позвала собаку. Когда она подошла, я стала протягивать ей кусочек за кусочком, вынуждая таким образом остаться возле меня. В конце концов она лениво растянулась у моих ног. Это вселило в меня безумную уверенность, и я, отбросив смущение и неуверенность, удобно устроилась на стуле возле собаки. Я продолжила ужин, стараясь ее не тревожить. Именно в этом спокойном состоянии я и услыхала информацию из вечерних новостей.

Я не могла не услышать этой новости и услыхала ее в каком-то смысле вопреки собственному желанию. Диктор сообщал, что в деле Дэвида Денниса, убийцы студентки из Роузбада, экспертиза следов, разрешение на которую было получено после долгих юридических баталий, оказалась невозможной. Слово дали врачу, который стал объяснять, каким образом были сняты отпечатки. Журналист прервал его, заявив, что объяснение слишком сложное и вряд ли телезрители смогут его понять. Врач насупился, камера покинула его лицо, диктор заговорил о чем-то другом. Когда я пришла в себя, дама из метеослужбы разгоняла руками по карте Америки дождевые тучи, которые разбегались с предельной скоростью, заливая Север и щадя Юг. В сердцах я пожелала, чтобы в этом тумане разбился какой-нибудь самолет.

В комнате Розарио и Марты эта новость преследовала меня всю ночь, на всех экранах, на всех волнах радио. В полночь судья Эдвард сам появился на экране телевизора. Он был таким же, каким я увидела его в первый раз — строгим, уверенным, решительным. Он напомнил, что последняя экспертиза, проведенная по ходатайству убийцы, не оправдала его, и что пора завершить дело, которое тянется уже десять лет и исчерпало все лазейки для ходатайств. Оно обошлось налогоплательщикам в кругленькую сумму, и их терпение иссякло.

— Нужно, чтобы убитая девушка почила в мире, — сказал он с важностью и достоинством, — и чтобы ее семья и друзья наконец сняли с себя траур.

В два часа ночи в новостях появилось сообщение последнего адвоката Дэвида, в котором объяснялось, что экспертиза не представляется возможной из-за плохо сохранившихся отпечатков. Он требовал, чтобы ФБР начало расследование по подозрению в повреждении улик. Слово дали прокурору Бенбоу. Он уже не говорил, что отпечатки не оправдывали Дэвида, по его словам, они доказывали его виновность. От отрицания они переходили к утверждению.

Я позвонила во Францию журналистке, специалистке по судебным делам, которая ранее заинтересовалась Дэвидом, и спросила ее, что она думает о таком повороте дела. Она ответила, делая небольшие паузы, в которых иногда слышалось эхо наших голосов, что для нее все яснее ясного:

— Дэвид Деннис виновен.

«Виновен, виновен», — подхватило эхо.

Я ответила, что не быть оправданным еще не значит быть виновным. Она сказала, что я лишь играю словами. Я запротестовала: это не я играла словами, а те, кто таким образом проворачивает дела!

— Вы прекрасно знаете, — сказала она, — что к смертной казни Дэвида Денниса привели не слова. — И после паузы добавила: — Уж лучше видеть, что он умирает виновным, нежели невинным.

Я ответила, что если она так думает, то тоже выступает за смертную казнь. Наступило молчание. Она сказала, что доказывать невиновность Дэвида Денниса не означает бороться против смертной казни. И снова молчание.

— Да кто мы такие, чтобы решать: виновен он или нет?

— Он всегда утверждал, что невиновен!

— И что это доказывает?

Тогда она рассказала, как брала интервью у одного подозреваемого в убийстве, на которого легли серьезные подозрения. Она готова была за глаза поклясться, что он чист как младенец. Через несколько дней, освобожденный за недостатком улик, он совершил убийство с изнасилованием, тем самым подписавшись в предыдущих двенадцати убийствах. Я молчала. Она спросила:

— Так вы туда пойдете?

«Пойдете, пойдете, пойдете!» — повторило эхо.

Журналистка говорила то же самое, что и полная чернокожая надзирательница с позолоченными ногтями, которая, сопровождая меня к Дэвиду, спросила, зачем я приехала в «Гринливз». Она хотела знать, кто я: юрист, политик или член семьи. Я ответила, что оказалась здесь почти случайно, но ответила с таким озабоченным видом, что она посчитала нужным меня предостеречь. К осужденным часто привязываешься, но не стоит их слушать: все они очень умны.

— Вы хотите сказать, им удается обвести вокруг пальца даже собственных охранников?

— Конечно! Поэтому нужно как можно меньше вступать с ними в контакт и соблюдать предписания.

— Значит, вы тоже можете к ним привязаться? — спросила я, неожиданно осознав еще одну опасность ее профессии: привязаться, попытаться понять, оправдать, стать подругой, влюбиться.

Она рассказала, как ужасно обнаруживать утром пустую камеру, в которой до этого много лет обитал тип, чье преступление уже забыли, но все детали последней схватки за жизнь помнят до сих пор. Накануне казни закрепленных за осужденным охранников снимают с поста. Но пустая камера, несмотря на то, что все расписано до минуты и каждый до мельчайших деталей знает распорядок, всегда — шок. К этому не привыкнешь. Она повторила мне свое правило — видеть в них тех, кем они на самом деле являются: мошенниками, манипуляторами, лгунами, выдумщиками. Держаться с ними настороже не только физически, слушать их в пол-уха и не воспринимать всерьез их комедий. И ни за что не думать об их жертвах! Отрастить себе ногти до вот такой длины, красить их золотистым лаком. И, отдавая мне сумочку, добавила:

— Идите быстрее, убегайте, забудьте его, он здесь не задержится, а вы еще не успели к нему привязаться.

Привязаться, привязаться, привязаться — это слово эхом звучало у меня в мозгу. Внезапно к моим глазам подступили слезы.

Все радиостанции и телеканалы только и говорили о деле Дэвида Денниса, повторяя его историю с самого начала. По одному из каналов показали архивные кадры: Дэвид Деннис кричит о своей невиновности. Полицейские волокут его за кандалы к тюремному фургону. Он поворачивается к камерам с незнакомым мне, искаженным от гнева лицом, и из его груди вырывается ужасный крик. Я вспомнила его спокойное лицо и приятную улыбку, когда навещала его в «Гринливзе», немного опухшие руки и четки на запястьях. По радио каждые полчаса передавали сообщение о скорой смертной казни. Это неистовое всенощное повторение сокращало время, съедало его, ускоряло.