— Мы думали, что это крабы, — повторили влюбленные, которых вызвали в суд в качестве свидетелей.

— Э нет! — с серьезным видом перебил прокурор Бенбоу и повернулся к присяжным. — Это были не крабы!

Кто пошел на опознание тела? Отец Кэндис, горю и гневу которого сочувствовали все, кто вел расследование? Отец и мать? Отец, поддерживающий мать? Нет, мать не смогла решиться посмотреть на дочь, ее видел только отец, и судья Эдвард поклялся ему, что найдет виновного. Теперь это было его главной задачей, вопросом чести. Мы разыщем его, да-да, разыщем!

Через две недели после похорон одному из членов Братства, Энтони, позвонил Дэвид Деннис и спросил, как дела. Похоже, он ничего не знал о происходящем. Энтони сообщил ему о смерти Кэндис, о следах крови, обнаруженных в его комнате в Уайт Хоуме, и о том, что он находится под подозрением. Полицейским Энтони сказал: «Казалось, он упал с неба и все время повторял, что это ужасно. Он спросил, что ему теперь делать. Я ему посоветовал возвратиться как можно скорее. Он ответил, что не может, так как нашел работу и собирается жениться. Он разрешил мне занять его комнату. Казалось, он не отдает себе отчета в серьезности дела. Тогда я ему сказал, что его комната опечатана и там никто не может жить. Он ответил, что ему нужно подумать, что он не имеет к этому никакого отношения и что перезвонит, как только примет какое-то решение. Но он обязательно приедет, чтобы всё прояснить».

Телефон Братства поставили на прослушку, и через несколько дней местонахождение Дэвида Денниса было установлено. Он жил в Мэриленде у Сьюзан Элиотт под чужим именем. Его привезли в Вирджинию. Он, казалось, не осознавал масштабов драмы. «Кошмар, — только и повторял он. — Кошмар». — «Кошмар для кого, мерзавец? — спросил полицейский, приехавший его арестовать. — Кошмар потому, что что тебя нашли, или кошмар для убитой девушки?»

Он не стал нанимать адвоката. Зачем? Это было недоразумением. Если нужен адвокат, пусть будет любой, назначенный судом. Он ни разу не менял своих показаний. Рано утром ему нужно было ехать в Мэриленд, ночь он провел с Кэндис. Она пришла к нему в комнату, они слушали музыку, занимались любовью. Перед тем как уйти, это было в три или четыре утра, он предложил проводить ее в Роузбад. Но она предпочла остаться в постели. Когда он вышел в коридор, парни из Братства еще не спали, они что-то праздновали. Судя по количеству ящиков из-под пива и бутылок из-под текилы, они здорово напились. Он не посчитал нужным предупредить их о своем отъезде. Зачем? Он не впервые уезжал на несколько дней к Сьюзан, не предупреждая их. Он задержался в Мэриленде только потому, что у него внезапно появилась возможность устроиться учителем в школе, где работала Сьюзан. Но он все равно рано или поздно вернулся бы в Уайт Хоум за своими вещами.

Полицейские побывали и на работе у Марты. Вначале она не узнала сына на фото, так как его волосы и брови были выкрашены в черный цвет, но затем, внимательно рассмотрев снимок, сделанный полицейскими в фас и профиль, где он был запечатлен с приподнятым подбородком и выпученными глазами, она поняла, что ему страшно. И этот страх переселился в нее, захлестнул, словно бурный поток воды, который сносит на своем пути все преграды и заставляет ручьи и реки выйти из берегов. Она чувствовала, как пульсирует ее кровь, которую обезумевшее сердце гонит в грудь, живот, ноги, голову. Она закрыла глаза руками, потом засунула пальцы в рот, до боли сжав челюсти, и наконец упала на пол, который ей показался очень мягким. Она не хотела, чтобы ее поднимали, усаживали. Она хотела лежать, прижавшись щекой к линолеуму, ощущая приятный запах пота и клея.

Я положила конверт на кровать, встала и подошла к окну. Океан в лучах солнца, золотистый песок, птицы, зорко следящие за рыбаком, сидящим рядом со своим джипом. Вот его удочка выгибается словно кнут, и он вытаскивает крупную рыбу. Птицы хлопают крыльями. Я иду в ванную, беру полотенце, спускаюсь на первый этаж, иду по деревянному мостику, пересекающему пляж, вхожу в воду. Вода приятная, теплая, правда, немного мутноватая. Я ныряю навстречу волне.

Я не хотела, чтобы обе женщины, следившие за мной из-за штор комнаты, заметили, какое удовольствие приносит мне купание, поэтому я двигалась резко, словно человек, который не любит воды и заходит в море лишь для того, чтобы охладиться. Хотя я не знаю большего счастья, чем скользить с волны на волну, всплывая и ныряя всё глубже и глубже.

Мне вспомнились три белухи из ванкуверского океанариума, а также три самки белого кита, которых можно было рассматривать в профиль и анфас, их хитрые взгляды, выпуклые лбы, манера улыбаться и особенно их гигантские половые щели, которые они охотно демонстрировали тем, кто смотрел на них снизу. Их гримасы выражали самое живое удовольствие от того, что все могли созерцать их красивые, набухшие, бледно-розовые гладкие вульвы. Эти плутовки вели себя игриво, шутливо и непристойно. Но, возможно, я ошибалась, и этот эксгибиционизм объяснялся печалью по утерянной свободе, танец — волнением, а жизнерадостность была просто притворством.

Я плыла и больше не думала ни о Дэвиде Деннисе, ни о женщине, накладывающей макияж, сосредоточившись на биографии, которую, наверное, когда-нибудь напишу — биографии доктора Лестер, которая, если верить телевидению, уже более двадцати пяти лет проводила смелые опыты на карликовых шимпанзе бонобо. Эта абсолютно немая женщина обучала их говорить при помощи компьютера. Я плыла.

Каждый день в зоопарке Атланты, в вольерах, имитировавших лес, но на самом деле оснащенных самой современной лабораторией по информатике, она встречалась с бонобо. Мне кажется, что потратить двадцать пять лет на то, чтобы научить их просить M&M's, — пусть даже набирая на клавиатуре «Бинго хочет M&M's», — было не таким уж большим успехом по сравнению с тем, чего можно за несколько месяцев добиться от собаки, которая, просясь на прогулку, приносит в зубах свой поводок. Я прекрасно понимала, что успех доктора Лестер не такой уж фантастический, как об этом говорили исследователи обезьян — ведущие умы этологии. Разве что они, как и я, интересовались моментом, когда грубый палец обезьяны касается клавиши компьютера, будто воспроизводя наше собственное движение. Их зачаровывает не слово, которое произносит, к примеру, попугай, а палец на клавиатуре, потому что сейчас такое время, когда человечество теряет способность говорить, а люди превращаются в бессловесных животных.

Я плыла и думала о жизни доктора Лестер, посвятившей двадцать пять лет одной обезьяне, самке этой обезьяны и их детенышу, которого она с утра до вечера носила на руках, прижимала к груди, катала на плечах, отдавая все мгновения своей жизни одной и той же обезьяньей семье. А еще я думала о бонобо, который просит M&M's при помощи компьютера, о том, что он растолстеет, как настоящий человек, так как жрет много сладкого, что у него будет жирное брюхо, толстые ноги и пораженные кариесом желтые зубы. Что бы сказал Бинго, если бы M&M's закончились и доктор Лестер прекратила свои исследования?

Она все равно не ушла бы на пенсию, а осталась бы с обезьянами на природе, ограничиваясь в общении фразами: «Это хорошо» или «Это плохо». «Хорошо! Браво! Браво! Ты хочешь M&M's?» — «Плохо. M&M's не будет». В этом исследовании куда более интересна сама доктор Лестер, на примере которой лучше, чем на ком-либо другом, видны минусы, которые таит в себе ограниченный и монотонный труд. Лучше, наверное, двадцать пять лет собирать телевизоры, чем обучать шимпанзе. Ведь у женщин, работающих на конвейере, есть преимущества перед доктором Лестер: они выходят куда-то по вечерам, у них есть семьи, дети, они уезжают на три недели в отпуск. Всего этого у доктора не было — ни семьи, ни отпусков. Я плыла.

Мне подумалось, что должности, как у доктора Лестер, должны в первую очередь занимать такие женщины, как мы. Я имела в виду не только себя, хотя всегда мечтала закончить карьеру в зоопарке, но и Марту, такую добрую с детьми, и Розарио, столь привычную к компьютерам. Это действительно работа для них: вдали от людей, злой молвы, хоть и без особой надежды на то, что бонобо наберет что-то стоящее на своем компьютере. Зато они досыта наслаждались бы кротостью и мягкостью животных, таскали бы малыша на руках, а в качестве бонуса вдыхали бы живительный запах бонобо, пахнущих муравьями. Этот деликатный запах, напоминающий перец и мелиссу, можно уловить в складках их кожи. Я плыла.