Все, что мне удавалось выведать у нее о деле или о ней самой, были всего лишь крупицами, вырванными из контекста. Я могла восстановить логику путем додумывания. Например, эта история скитаний по церквям. Какие именно церкви поддерживали изо дня в день их скудное существование? Когда я спрашивала об этом, она отвечала, что их было много, поэтому трудно сказать определенно.

— Ну, церкви!

— С причастием, дарохранительницами, распятиями?

— Да, и другие, с витражами, свечами, звездами, солнцами…

— Христианские?

Я требовала от нее слишком многого, религия не была ее коньком, мне стоило спросить Марту, которая была в этом сведуща с детства и у которой появилась идея объездить всю сеть «Искупления», проводить конференции, беседы, начиная уж-не-помню-с-чьего-там-седьмого-дня.

— Адвентисты? Пятидесятники? А Марта сама не католичка?

— Мы и к католикам ездили. Когда ты говоришь о смертной казни, стоит это делать перед распятием, чтобы выиграть время.

Она назначала встречи по телефону. В большинстве случае ей отвечали благосклонно. Преподобная мать, кюре, пастор — короче, ответственные лица думали, что это оригинальное событие привлечет любопытство прихожан, пресыщенных телевидением, но, как правило, не имеющих ничего свеженького, что можно пощупать руками. Она договаривалась об оплате дороги из их пожертвований. Все понимали, что за это придется заплатить. А вот настоящий гонорар получить было трудно, так как приходы предпочитали сами просить денег, нежели их давать. «Если приедет сама мать, то мы постараемся».

В какой бы день и час ни происходили встречи, у Марты с Розарио никогда не было большой аудитории, тем более что, соблюдая осторожность, они посещали дальние уголки Вирджинии, где о деле Дэвида Денниса слышали мало. Для большинства присутствующих история Дэвида была непонятной, и они прилагали массу умственных усилий, чтобы удостовериться: женщина, которую они слушали, действительно была матерью приговоренного к смерти. Вначале их поражало то, что она была нормальной, как и любая женщина из публики. А о ее драме они вряд ли догадывались, поскольку Марта делала все возможное, чтобы контролировать свои эмоции. В церквях она невольно копировала поведение прихожан и уклонялась от спектаклей — тех спектаклей, которых они все ожидали.

Собрания никогда не происходили в самих культовых местах, так как Марта с Розарио были не достойны стоять перед алтарем, все происходило в смежных комнатах, а за понятием «дружественная атмосфера» скрывалось удручающе ничтожное число прихожан и привычка публики не являться в назначенное время. Иногда было так малолюдно, что приходилось до упора ожидать какую-нибудь семейную пару, оправдывавшую свое опоздание нестыковками в планах. Марта и Розарио знали теперь их несметное множество: отвезти ребенка к друзьям, дождаться важного телефонного звонка и так далее. Вот они, мелкие обстоятельства жизни и груз повседневных обязанностей обычных людишек, а в результате — отсутствие пунктуальности, а порой и просто отсутствие наиболее милосердной части человечества.

— Ах! — вздыхала Розарио, обращаясь, скорее, к самой себе. — Это не те люди, которые восстанут, бросят всё и отправятся в путь следом за Господом с таким же громким и убедительным пением, которое они затягивают во время каждой церковной службы. Единственный раз, когда им показывали Христа, — по крайней мере, его образ, — они все равно пришли с опозданием, долго рассаживались, без конца объясняли, почему задержались, делали знаки соседям и оглядывали зал, считая присутствующих. Они просили подождать еще Питера, который обещал прийти накануне, или Мэри, которая как-то сказала, что тема смертной казни ей интересна.

Давайте же наконец начнем! Розарио считала, что не стоило начинать издалека. Лучше бы Марта сосредоточивалась в своей речи на ужасных условиях заключения в камерах смертников. Внимание людей имеет пределы. Телевидение приучило их к быстроте. С ними не нужно ходить вокруг да около, надо прямо заявлять о главном, а главное — это деньги. Розарио не ошибалась насчет того, как правильно построить рассказ. Если она и была не права, то разве что в выборе эпизодов. Людей интересовало не настоящее, то есть Дэвид в тюрьме, а начало — преступление, и конец — казнь.

«В чем его обвиняют?» — был первый вопрос. Если только это не звучало как: «Что он натворил?» Марта и Розарио сталкивались с той же трудностью, что и я, когда описывала суть дела моим корреспондентам. Слова приговора вызывали ужас: изнасилование, убийство, варварские действия.

«Кто жертва?» Студентка, девушка семнадцати лет. Сказать это — то же самое, что и вновь пережить процесс, получить пять минут возмущенной реакции присяжных. Прихожане сразу же превращались в присяжных, единодушно осуждавших Дэвида.

— Женщины сплачивались. Теперь они были против нас, — с сожалением говорила Розарио, оправдываясь за свою сдержанность по отношению ко мне. — Они никогда не были на нашей стороне. Часто говорят о знаменитой женской солидарности. Я ее никогда не чувствовала, за исключением случая с Хитер Хит, да и то потому, что это не ее конек. Дженет Ли усугубила вину Дэвида, Сьюзан Элиотт не явилась в качестве свидетеля защиты. Защита пыталась очистить ряды присяжных от женщин, гак как чувствовала их потенциальную опасность. Вы скажете, что они были солидарны с Кэндис. Возможно, они отождествляли себя больше с юной девушкой, но это проявление нарциссизма имело очень странную форму. Каждый раз слово неизменно брала женщина.

— Женщина в черном!

— Женщина. Я даже вижу, как она встает, ее щеки раздуты от возмущения, — говорила Розарио, глядя в пустоту. — Она с самого начала выжидала своей очереди, спрятавшись среди прихожан. Теперь она, естественно, вещала от имени Бога, семьи, общества. Указывала на нас пальцем. Эта современная пророчица сыпала выражениями из прошлого. У меня в голове до сих пор звучат эти вопли проклятия. Вот они становятся все громче, наполняются гневом, разрастаются, грязной волной обрушиваются на нас. Я говорила Марте: «Не слушай, не слушай этих вечных женских проклятий!»

Это напоминает мне анонимные письма, — продолжала Розарио, — открывая которые, еще ни о чем не догадываешься, но эти гадости, даже если вы их еще не прочли и не поняли смысла, сразу бросаются в глаза, вызывая ужас. Ломаный почерк, восклицательные знаки, ошибки — скорее, бессознательные, лишь для того, чтобы напачкать. Язык проклятий. Мы получали и такие, где описывалась смерть Дэвида, смаковались детали казни. Были и такие, где нам с Мартой желали скорейшей смерти, да еще, чтобы мы прошли через все стадии агонии Кэндис. И такие, где выражалась радость по причине смерти моей собаки.

И телефонные звонки, — продолжала она. — Задыхающиеся голоса, спешно выкрикивающие мерзости. Я говорила Марте: «Не слушай, клади трубку». Но они так любили оставлять сообщения на автоответчике! Наслаждение от проклятий!

Какая-нибудь вдова человеческой печали, хранительница гнева народного, толстая обличительница раз и навсегда портила обстановку вечера. По причине естественной трусости, мешавшей выступить в защиту, люди вставали и уходили, ничего не давая. Организаторы даже не осмеливались проводить сбор пожертвований, желая, чтобы воспоминания об этом неприглядном вечере поскорее забылись.

Вы не представляете, как эти люди прощают и утешаются. Они утешаются всем. Они утешаются прежде, чем опечалиться, и прощают еще до совершения ошибки. Они искали с нами контактов, словно обещали хорошо себя вести. Они ждали от нас формальных подтверждений, что их дочь никогда не будет убита, а сын никогда не очутится в «Гринливзе».

Вот почему, — продолжала Розарио, — такой утешительной была мысль, что эти, так называемые, честные деньги, нажитые на самом деле путем насилия и унижений, вскоре исчезнут в ярких и шумных машинах, станут в руках Марты потоком, рекой монет. Собирать пожертвования, играть, выигрывать, проигрывать. Очищать Божьи деньги, отмывать их — это по мне, — смеялась Розарио.