Но вернемся к моим юношеским воспоминаниям о Сицилии. Однажды утром, вскоре после возвращения из Ачиреале, Кавалларо появился у меня дома с нотной тетрадью под мышкой. С таинственным видом, но шутливо усмехаясь, он спросил меня, знаю ли я латынь. И тут же вкратце рассказал мне, что готовится очень значительное религиозно-артистическое событие — исполнение в церкви бенедиктинцев оратории Перози «Воскрешение Лазаря». Дирижировать будет сам автор. Кавалларо предложено составить ансамбль исполнителей, включая хор и оркестр, а мне поручена ни больше, ни меньше, как партия Иисуса. Я тотчас принялся терпеливо и ревностно изучать весь латинский текст, который мне предстояло исполнить. После многих ансамблевых репетиций о музыкальном событии заговорили повсюду, и по городу были расклеены широковещательные афиши. Для того чтобы выступить перед публикой в церкви, мне был необходим черный фрак, но у меня его не было. Дон Пеппино поспешил проводить меня к отличному портному, и очень скоро черный фрак был готов. Когда же я спросил у Кавалларо, сколько он заплатит мне за исполнение партии в оратории Перози, дон Пеппино ответил, что не он мне, а я ему должен был бы заплатить. И рассказал, что Перози думал пригласить для исполнения партии Иисуса баритона Кашмана, неоднократно и великолепно эту партию исполнявшего. И только тогда, когда Кавалларо заявил, что берет на себя труд подобрать исполнителей, хор и оркестр лишь при одном условии, а именно, чтобы партия Иисуса была поручена мне, только тогда Перози отказался от любимого баритона. Я, с своей стороны, понял, что говорить с Кавалларо о денежном вознаграждении бесполезно. Придется удовольствоваться новым фраком и парой лакированных туфель.

В день великого события в Катанию со всей Сицилии съехались тысячи священнослужителей и семинаристов. В огромной церкви бенедиктинцев их поместилось больше десяти ,тысяч. Исполнение оратории произвело грандиозное впечатление. Перози очень восхищался моим голосом, которому удивительно подошла партия Иисуса, моим произношением латинского текста и больше всего — моей интерпретацией его музыки. Я стоял вместе с другими артистами и хором на дере-вяннном помосте, специально построенном посреди церкви. Кавалларо и адвокат Макки сидели на стульях в первом ряду. При каждой фразе, пропетой мною, дон Пеппино жестикулировал, как обычно, выражая знаками свое восхищение. Голос мой, значительно усиленный акустикой церкви, разливался в пространстве как звуковой поток. При возгласе «Lazare, veni foras!»* Кавалларо не смог сдержать обуявшего его энтузиазма и закричал так громко, что его услышал Перози: «Матерь божия, но это же не Иисус Христос! Это голос самого дьявола!» Задетый этим нечестивым возгласом, Перози бросил на него возмущенный взгляд. Когда после окончания оратории я с трудом проходил сквозь толпу, семинаристы глядели на меня как завороженные. С маленькой бородкой, пробивающимися усами и длинной шевелюрой я, хотя и более молодой по возрасту, казался им, вероятно, подлинным назарянином. Кавалларо, расчищая мне дорогу, властно оглядывал с головы до ног всех этих церковников, опьяненных мистицизмом, и вызывал их на то, чтобы они прикасались к моей руке: «Лобызайте руку вашему господу»,— говорил он, и эти люди, точно загипнотизированные величественным зрелищем, прослушанной музыкой, ловили мои руки и подносили их к губам. Я шел как

* «Лазарь, восстань!» (лат.).

автомат, ничего не соображая, но и не препятствуя им, так что под конец от всех этих поцелуев руки мои стали мокрыми. Едва только мы выбрались из церкви, как дон Пеппино воскликнул: «До чего же высоко я вознес тебя! Клянусь честью, ты должен был бы поставить мне памятник! Подумай только, здесь, в Катании ты уже перешел в бессмертие! Ты останешься навеки в сердцах духовенства и всех этих семинаристов как величайший Иисус Христос во всем мире!»

В Катании, между тем, многое изменилось. Из-за удушливой жары публика перестала ходить в театр Национале и перекочевала в Арену Пачини, очень большой театр на открытом воздухе. Беспощадная кампания, проводимая новой антрепризой против Кавалларо, вызвала изменения в судьбе его труппы. Сборы день от дня становились все хуже и хуже. Мы делали главный упор на «Бал-маскарад» и «Богему» — любимые оперы публики. Я выступал в четырех, а то и в пяти спектаклях в неделю, и наконец, почувствовал себя утомленным. Макки не переставал предостерегать меня; говорил, что если я буду продолжать в том же духе, то голоса моего хватит не надолго. Я и сам не сомневался в этом, но что можно было поделать? Срок моего контракта истекал только через два месяца. Я надеялся отдохнуть, когда вернусь в Рим.

И вот однажды утром в порт Катании вошли и стали на якорь пять миноносцев британского флота. В одно мгновение город был наводнен английскими матросами. Дон Пеппино, не пропускавший случая зашибить деньгу, тотчас же объявил последнее торжественное гала-представление по общедоступным ценам в честь английской эскадры и объявил об этом в самых широковещательных афишах, на которых выделялось мое имя, напечатанное огромными буквами. Уверенный в моей неизменной уступчивости, он принял это решение, даже не потрудившись заранее сообщить мне об этом. На другой день утром театральный рассыльный пришел объявить мне, как это делалось обычно, что вечером я должен петь в «Бал-маскараде». Так как я был в курсе всего происходившего и знал, что уже распроданы все билеты, приход курьера не был для меня неожиданностью. Он застал меня в постели с полотенцем, намотанным вокруг шеи. Охрипшим голосом я попросил его предупредить Кавалларо, чтобы он либо заменил, либо перенес спектакль: я простудился накануне вечером и голос у меня совершенно пропал. Вскоре после его ухода врывается ко мне Кавалларо и с ним вместе Шиуто и доктор. Продолжая говорить все глуше и глуше, я прежде всего отказался от доктора: он хотел сунуть мне в рот ложку, чтобы осмотреть горло. Дон Пеппино, опустившийся на стул у моей кровати, смотрел на меня в полном унынии и, громко жалуясь на судьбу, говорил, что меня сглазили и что мой отказ петь грозит всем полным разорением. Я продолжал играть комедию. Едва секретарь ушел, чтобы позаботиться о возможной замене спектакля, Кавалларо впился в меня испытующим взглядом. «Послушай,— спросил он,— ты действительно уверен, что не сможешь петь сегодня вечером? Мне это кажется невероятным, да и никто, знаешь ли, не поверит, что ты нездоров». Уверенный, что никто нас не слышит, я сделал трагическое лицо и ответил, что смог бы побороть болезнь в том случае, если бы он уплатил мне сто лир сверх контракта. Дон Пеппино сразу понял игру. Он завопил, что я шантажист и что он не заслужил подобного обращения. Я, опасаясь быть застигнутым на месте преступления и заговорив снова глухим, охрипшим голосом, сказал, что теперь он, по крайней мере, знает, что ему надлежит делать. Если же он на это не согласен, пожалуйста, пусть заменяет спектакль. И заодно, прибавил я, хватит фанфаронства и оскорблений. В эту минуту ошел Шиуто, и Кавалларо тотчас же, без стеснения, выложил ему всю правду, а именно, что я абсолютно здоров и вымогаю него сто лир. Я, в присутствии Шиуто снова ставший безголосым, опроверг это заявление, сказав, что вымогателем является только сам Кавалларо. Импресарио вышел из себя, сорвал у меня с шеи полотенце, обозвал мошенником, комедиантом, преступником и, уходя, пригрозил мне всякими бедами, если я не явлюсь в театр в обычный час. Оставшись один, я встал с постели, спел вокализы и стал ждать обеда.

В те вечера, когда я пел в «Бал-маскараде», мне, чтобы загримироваться как следует, требовалось довольно много времени, и я приходил в театр около семи. В этот вечер, видя, что уже половина восьмого, а меня все нет, Кавалларо сам примчался ко мне и грубо предупредил, что если я сию минуту не явлюсь в театр, он заменит меня другим баритоном. Я спокойно ответил, что это доставит мне большое удовольствие. Тогда разразилась сцена, в которой не было ничего веселого. Я поставил ему на вид, что он бессовестно эксплуатирует и мое здоровье, и мое простодушие, и поклялся, что появлюсь в театре только в том случае, если он заплатит мне сто лир. Было уже восемь часов. В девять начинался спектакль. Убедившись в том, что я твердо решил не уступать, Кавалларо сел за столик, и вытащив кучу бумажек по пять лир, принялся отсчитывать: «Пять — мошенник, десять — подлец, пятнадцать — негодяй, двадцать — предатель, двадцать пять — ничтожество, тридцать — преступник, сорок — неблагодарный...» и так далее, и так далее — из синонима в синоним, меняя определение каждые пят лир, пока не дошел до ста. Когда он кончил, то сказал, отнюдь не в шутку, как это говорится обычно: «Данте был прав, когда называл Пизу позором рода человеческого, ибо только пизанец способен на столь низкий, позорный поступок». И, встав со стула, он сделал вывод: «Между нами все кончено!»