Джиджи Макки стал очень скоро моим закадычным другом. Человек высокой культуры и увлекательный собеседник, он при этих исключительных достоинствах обладал еще прекраснейшим голосом — тенором и отличался тончайшим музыкальным вкусом. Он страстно любил искусство и театр, и если бы он посвятил себя пению, то ему, вне всяких сомнений, удалось бы выделиться и на этом поприще не меньше, чем в ораторском красноречии, в котором он был поистине колоссален. Он представил меня своим друзьям. Вспоминаю депутата Пеппино Де Феличе, человека энергичного, смелого бретера, блестящего журналиста и, подобно Макки, остроумного оратора и собеседника. Я познакомился также с Джованни Грассо и Анджело Муско, которых почти не знали в то время даже в Сицилии и которые через несколько лет стали самыми знаменитыми итальянскими актерами, игравшими на сицилийском диалекте. У меня создался, таким образом, круг знакомых из людей избранных и приятных. Но среди них Джиджи Макки был мне ближе всех по духу и по сердцу.
Я выступил в партии Марселя в «Богеме» с оглушительным успехом. После этого пел в «Бал-маскараде», «Рюи Блазе», «Джиоконде», «Риголетто», операх, в которых мое искусство вокалиста неизменно росло и совершенствовалось. Я стал любимцем города. Макки чрезвычайно радовался этому, и когда он на несколько часов освобождался от своих занятий, то проводил свободное время со мной. Кроме того, он постоянно бывал у меня в уборной. Мы обсуждали, как это уже имело место с Гаэтани в бытность мою в Ливорно, интерпретацию различных образов, и Макки с большим тактом, нисколько не настаивая и не подавляя меня своим культурным превосходством, давал мне очень ценные советы. Я внимательно к ним прислушивался, и мое исполнение ролей с каждым днем заметно совершенствовалось. Макки был в свое время ближайшим другом знаменитого баритона Дельфино Менотти. Он старался передать мне прекрасные достижения и великие вокальные традиции, воспринятые им непосредственно из уст тех многих знаменитых певцов, с которыми ему довелось встретиться и много общаться. Между нами разгорались интересные споры об искусстве. Охотно признаю, что когда закончился сезон в Катании, мои знания по литературе, истории и искусству значительно расширились, и обязан я был этим драгоценному общению с Макки. Как я радовался, когда он своим ясным и живым словом открывал мне новые горизонты, и я узнавал множество вещей, о которых не имел ни малейшего понятия! Кавалларо, используя то влияние, которое оказывал на меня Макки, зачастую просил его уговаривать меня петь в экстренных, не предусмотренных в контракте спектаклях, само собой разумеется, без какого бы то ни было вознаграждения. И я никогда ему не отказывал. Таким образом дону Пеппино удавалось заставлять меня петь до двенадцати раз подряд с перерывом всего лишь в один день между каждым выступлением. Возмущенный, наконец, этой эксплуатацией, Макки предложил Кавалларо не вмешивать его в дела, непосредственно связанные с контрактом и открыто встал на мою сторону, стараясь защитить меня от беззастенчивых требований импресарио. Но Кавалларо, желая в свою очередь подчеркнуть свое расположение ко мне и то, что он способен на все, чтобы сделать мне приятное, спросил меня, в какой опере я желал бы выступить еще, чтобы расширить свой репертуар. Я мечтал тогда о многих новых образах и предложил ему хотя бы Валентина из «Фауста». «Хорошо,— ответил он, не задумываясь,— на будущей неделе поставим „Фауста"». И он сдержал слово, точно каждое мое желание являлось для него священной обязанностью. И вот мы вдвоем, Макки и я, занимаемся анализом великолепного образа Валентина, и я стараюсь постичь его, проникнуться им до мельчайших подробностей. И так же тщательно, как над ролью Валентина, я работал в то время над всеми ролями, которые мне довелось исполнить.
Когда труппа переехала в Сиракузы, я сблизился и проводил время в обществе благороднейшего человека, первого скрипача оркестра, славного калабрийца, Саверио Руссуманно. Я обратил на него внимание еще в то время, когда мы были в Катании. Чувство симпатии было у нас обоюдным. Встречаясь на работе, мы всегда друг друга приветствовали. Но возможности часто встречаться, чтобы получше узнать один другого, у нас не было, так как, за исключением немногих чисто случайных встреч, мы виделись только по вечерам, на работе в театре. В Сиракузах я поселился в том же доме, что и он, и даже в соседней с ним комнате, откуда и последовало наше тесное общение. Руссуманно было тридцать восемь лет, и он, так же как и я, вел самый скромный образ жизни, без случайных связей и любовных похождений. Он был по-своему философом и относился скептически ко всему, касающемуся этого вопроса. Корректный и хорошо воспитанный, он был не способен сплетничать или говорить, пошлости. Одевался он очень элегантно и за это его прозвали калабрийским аристократом. Я часто спрашивал его, почему он не женится. Он отвечал мне, что не доверяет женщинам, и при одной мысли, что супруга в любой момент может украсить его голову рогами, он так и не нашел в себе мужества связать себя узами брака. И когда я пытался, опровергая его женоненавистнические доводы, убедить в том, что не все женщины одинаковы и что многие из них бывают очень преданными женами и превосходными матерями, он оправдывался тем, что все женщины, с которыми ему в течение его долгой карьеры артиста-скрипача доводилось сходиться — были все до единой женщинами замужними. Мы с ним расстались в Катании большими друзьями, но мне, к сожалению, больше никогда не пришлось с ним встретиться.
Впоследствии я узнал, что он погиб во время землетрясения в Мессине и после него остались жена и малютка-сын. А затем, через несколько лет в Буэнос-Айресе, когда кончился спектакль, у меня в уборной появилась синьора с маленьким мальчиком. Ее привел один из артистов оркестра. «Извините мою смелость,— сказала она,— но вот уже много лет, как мне хотелось с вами познакомиться». И, вынув из сумочки большое количество писем и фотографических карточек, она продолжала: «Я вдова вашего дорогого друга Саверио Руссуманно, а это его сын. Муж говорил мне о вас с таким восхищением и такой любовью, что я берегу эти ваши письма и фотографические карточки как реликвии. Покинув Италию после его ужасающей гибели, я увезла их с собой». Мальчик смотрел на меня точно завороженный. Он был до такой степени похож на отца, что, казалось, его глазами смотрит на меня сам Саверио, мой дорогой друг, столь трагически погибший. Периодически наезжая в Буэнос-Айрес, я смог следить за развитием маленького Руссуманно. Теперь он человек взрослый, имеющий ученую степень. По наружности он — прямо-таки воскресший Саверио. Мать живет вместе с сыном: она хранит в своем сердце память о муже и не захотела выйти замуж вторично. Руссуманно! Если бы он мог увидеть сегодня подругу, оставшуюся верной ему даже через много лет после его смерти, нет, ему бы не понадобились мои оптимистические рассуждения о любви и браке для того, чтобы отказаться от антибрачной точки зрения.
Из Сиракуз мы в первых числах августа вернулись в Катанию. Стояла африканская жара. Макки, встречавший меня на вокзале, сообщил мне тотчас же о новой оперной антрепризе, обосновавшейся в Политеама—Пачини и конкурирующей теперь с труппой Кавалларо. Через два дня мы уехали на несколько спектаклей в Ачиреале. Мы начали с «Бал-маскарада», и, как всегда, у меня был большой успех. В этом городишке я неизбежно встречался на каждом шагу с артистами и музыкантами из нашей труппы. Так как вне театра я любил оставаться наедине с самим собой, то на второй день отправился в одиночестве гулять на морской пляж, лежащий внизу, у подножия высоких скал. У моря было много рыбаков, босых и сильно загоревших на солнце. Одни чинили сети, другие, сидя вокруг грубо сколоченного стола в пещере, выдолбленной в скале, ели жареную рыбу. Я приблизился к ним и спросил, не продаст ли мне кто-нибудь немного рыбы: Высохший старик, пожелтевший как пергамент и изъяснявшийся на непонятном сицилийском наречии, крикнул женщине: «Нья Мари, дайте тарелку рыбы этому синьору». И Мари подала мне хорошую порцию рыбного блюда прямо со сковороды. Кроме того, рыбаки дали мне кусок черного хлеба, и я поел все это с большим аппетитом. Другой старик поднес мне хороший стакан вина, который я выпил с неменьшим удовольствием. Когда я захотел расплатиться с ними, они обиделись: они считали, что угостили меня у себя дома и потому не могли принять за это деньги. Я поблагодарил Нья Мари, и она пригласила меня заходить к ним. Между тем, учитывая простоту окружавшей меня среды, я не постеснялся сказать Мари, что в случае, если для нее не слишком затруднительно приготовлять мне каждый день что-нибудь поесть, то я, разумеется за плату, с удовольствием обедал бы каждый день с ними. Нья Мари почесала седеющую голову: «Синьорино,— сказала она,— что касается нас, то мы ведь привыкли к этому, но если ваша милость удовольствуется тем же, что и мы, приходите каждый день к часу и что-нибудь уж будет для вас приготовлено».
