Один миг — и решенье принято. Теперь уж ничто не могло его остановить. Окажись на пути Младена огненная река, он переплыл бы и ее; превратись забор Милю в крепостную стену, он и тогда перемахнул бы через него.

На высоком лазурном небе трепетали молчаливые звезды. Вокруг — мертвая тишина, изредка нарушаемая лишь богатырским всхрапыванием крепко спящих парней. Младен осторожно встал и быстро зашагал вдоль железнодорожного полотна. Скоро он скрылся в полумраке летней ночи.

Миновала полночь, когда, взволнованный чудной встречей, Младен вышел из села и направился к станции, чтобы оттуда идти вдоль полотна. До сих пор никто его не видал, никто не попался навстречу; село было пусто, мертво, и он надеялся, что его ночное посещение и в особенности имя той, ради кого он приходил, останутся тайной. Он понимал теперь, что поступил безумно, нарушив дисциплину, но удержаться от этого было выше его сил.

Он страшно спешил, не зная, который час, и боясь опоздать к побудке. Ветер стал сильней и глухо шумел меж плетней и в ветвях орешен. Выйдя в поле, Младен вдруг увидел налево яркий свет. Он всмотрелся. Далеко в поле, объятые желтыми языками пламени, горели копны. Огонь, раздуваемый ветром, захватывал все новые и новые снопы и копны, образуя извилистую реку пламени. Все кругом было залито светом. Пламя перекинулось на высокую скирду, и в воздух поднялся огромный столб огня, выбрасывая под дыханием ветра, который все усиливался, целые языки пламени. Вдруг Младен услыхал шаги и с испугом увидел, что навстречу ему движутся две человеческие фигуры. Он узнал в них односельчан и, кинувшись в сторону, спрятался в кустах. Успокоив себя мыслью, что сам он остался неузнанным, Младен пошел было дальше, но опять остановился. Зрелище пожара вызвало в нем глубокую жалость.

Сколько тут гибло человеческого труда! В несколько минут обращалось в пепел богатство, созданное усилиями природы и человека, и никакая сила не могла бы вырвать из объятий жадной стихии сухой, легко воспламеняющийся материал. В этом пожаре, возникшем, конечно, по злому умыслу, Младен увидел дурное предзнаменование. Зловещие отсветы еще долго провожали его, и он вздохнул с облегчением, когда, повернув за холм, перестал их видеть.

Когда он вернулся к товарищам, они еще спали. Он растянулся на земле и, усталый от всего пережитого, тут же заснул.

А на утихшем бледном небе уже разбрасывала первые лучи свои заря.

Когда взошло солнце, поезд прошел по исправленному мосту и после полудня доставил солдат в город.

На другой день под вечер Младена потребовали к офицеру. Это удивило его. Но когда, явившись к начальству, он застал там отца Цанки, удивление сменилось испугом.

«Неужели он все знает? — побледнев, подумал Младен. — Не может быть! Наверно, пришел жаловаться, что я давеча обругал его».

Лицо офицера было сурово, а физиономия Милю перекошена злобой. Младен стоял навытяжку, неподвижный, как статуя.

— Младен Райчев, когда вчера поезд останавливался у разрушенного моста, ты отлучался куда-нибудь? — спросил офицер.

Видя, что об его путешествии уже известно, — должно быть, те двое узнали его, — Младен решил не запираться и стойко выдержать любое наказание. В одном только не мог он сознаться: в том, что видел Цанку. Нет, ни за что на свете не опозорит он девушку. Умрет, но не скажет. Приняв это решение, он уже не отступал. Упрямство его превратилось в неколебимую волю. Младен принадлежал к числу тех наших неподатливых крестьян, наделенных твердым, несгибаемым характером, которые во время последней войны, в госпиталях, под ножом хирурга изумляли врачей сверхчеловеческим терпением и мужеством.

На вопрос начальника Младен прямо ответил, что действительно ходил ночью в село.

— Что ты там делал? — спросил офицер.

Младен промолчал.

— Врешь: не в село ходил, а на поле мое, — сердито крикнул Милю.

Для Младена это было полной неожиданностью. Значит, про его свидание с Цанкой никто не знает. Эго его обрадовало. Но почему же тогда бесится Милю и чего ему надо? — недоумевал он.

— Зачем ты ходил на его поле? — спросил офицер.

Про село он и не поминал, видимо твердо уверенный, что Младен там не был.

Только тут Младен сообразил, в чем дело. Очевидно, горящие копны принадлежали Милю, и он теперь обвиняет его в страшном преступлении: в поджоге. Эта мысль возмутила его, и он ответил:

— Я ходил в село, а на поле твоем ноги моей не было.

Ему опять вспомнились те двое. Да, это они его оклеветали.

Офицер нахмурился.

— Ты вчера угрожал его милости? — спросил он, указывая на Цанкиного отца.

Младен посмотрел на него растерянно.

— Чего глаза вылупил? — вмешался Милю. — Спроси, спроси его, ваше благородие, не сулился он дом мой дотла спалить?

— Отвечай, — приказал офицер.

— Да, я говорил.

Такая откровенность и прямота удивили офицера и понравились ему. Но, к сожалению, все говорило против парня. У офицера не оставалось и тени сомнений, что виновник пожара — Младен.

— Отведи его на гауптвахту, — приказал он вестовому.

— Странно. Парень совсем не похож на поджигателя, — заметил он, когда Младена увели.

— Что вы, ваше благородие! Да он весь свет подожжет. Сам же признался тебе, как на духу. Чего ждать от сына комиты! — с горячностью возразил Милю.

Офицер холодно посмотрел на него и ушел.

Из человеколюбия поджигатель был привлечен к гражданскому суду.

Никогда еще подобного рода дело не казалось почтенным судьям таким ясным, не рассматривалось с такой быстротой и не было решено ими с таким сознанием чистой совести и чувством собственной правоты. Улики против Младена были настолько неопровержимы, что даже адвокат, несмотря на упорное запирательство подзащитного, был убежден в его виновности и просил у суда не оправдания, а лишь смягчения наказания.

Младен был приговорен к трем годам тюрьмы.

Более пяти месяцев сидел уже Младен за решеткой. Каково же было изумление молодого арестанта, когда однажды к нему в камеру, вместе с надзирателем, вошел отец Цанки.

— Младенчо, — взволнованно сказал Милю. — Не грусти. Сейчас тебя выпустят, сынок. Ты не виноват. Это Станой, проклятый, поджег. Сам сознался. Выходи на волю!

Младен посмотрел на него с удивлением. Но надзиратель подтвердил слова Милю. На руках у него было предписание председателя окружного суда освободить Младена.

— Прости меня, сынок, что я тебе столько зла причинил, — жалобно продолжал Милю. — Что ж ты на суде не сказал толком, как дело было? А мы и натворили…

— Я ведь говорил, бай Милю, что даже не подходил к твоему полю.

— Теперь верю… Да что ж ты тогда не ответил суду, куда ходил ночью и с кем на селе встречался?

— Почему не сказал? Да из-за Цанки, — после небольшого молчания, краснея, пробормотал Младен.

— Причем тут Цанка?

— Это я с ней ходил прощаться. Мы тогда слово друг другу дали, что непременно поженимся. Не мог же я ее назвать, осрамить ее?

Он взглянул в лицо чорбаджии, но вместо гнева увидел на нем совсем другое выражение.

— Эх, парень! — проговорил, наконец, Милю. — Значит, вы с нашей Цанкой крепко полюбили друг друга? То-то она с тех пор сама не своя ходит. А мне и невдомек. Ну, целуй руку. Так и быть, отдам за тебя дочку. Будь по-вашему!

— Вот это дело. А то я бы ее все равно захватил, по-военному, — целуя ему руку, засмеялся Младен.

— Ну, а ежели бы я ее за другого просватал, ты спалил бы мой дом, как грозился?

— Ладно, ладно, бай Милю. Ты меня знаешь.

— Не бай Милю, а отец. Учись с тестем разговаривать, комита! — строго, но с улыбкой сказал отец Цанки, вместе с Младеном выходя из ворот тюрьмы.

По воле Милю, которому захотелось скорей покончить дело, помолвку Цанки и Младена устроили в тот же вечер. А через неделю сыграли и свадьбу. Но вместе со звуками свадебного барабана по селу разнеслась весть об объявлении сербско-болгарской войны. На другой день Младен отправился на поле боя. Ничто не могло удержать его — ни уговоры родни, ни плач и отчаяние молодой. Даже начальство давало ему неделю отсрочки, но он уперся на своем: