Проходят часы, бой продолжается. И без того страшный, огонь из сербских окопов с каждой минутой усиливается. Наша рота бережет патроны, зря не стреляет: ребята ждут, когда им скажут: «Марш!», чтобы пойти в штыки; а пока они слушают, как свищут над головами пули и с тупым, неприятным звуком вонзаются в землю; и когда бьет наша артиллерия, они следят глазами, где падают гранаты, и кричат «ура», когда видят, что угодило. Один только Вылко не перестает стрелять; он единственный регулярно отвечает неприятелю, и потому в его сторону чаще летят пули.

Это его очень злит; у него со вчерашнего утра маковой росинки во рту не было: из-за непрестанной стрельбы хлеб не мог попасть в его окоп; в пустом желудке урчит, он ругается сквозь зубы и знай бабахает. Но не зря говорят: «Голод города берет». Вылко вдруг вылез из окопа и начал обыскивать заплечные мешки своих однополчан, надеясь найти хоть ломтик хлеба. Он не обращал внимания на свист пуль, которые посыпались гуще. «Ложись, подпоручик!» — кричали ему товарищи, которые не могли глядеть на такое безрассудство. Но Вылко как ни в чем не бывало молча наклонялся и разгибался, обыскивая один мешок за другим; наконец ему попался заплесневелый сухарь, и он, на зло сербам, стал грызть его стоя. Одна пуля просвистела у самого рта и унесла сухарь невесть куда.

Это была ошибка сербов: Вылко осердился и, чтобы наказать их, стал махать руками и орать во всю глотку: «Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра!» Сотни пуль пронеслись со свистом мимо такой прекрасной цели. А Вылко стоял и — ни с места. Незлобивого ангел хранит, говорит пословица. Однополчане подумали, что Вылко помешался, но не утерпели и, сидя в окопах, тоже закричали «ура!» Ротный смотрел на бесстрашие Вылко, затаив дыхание; комедия ежеминутно могла обернуться трагедией, а Вылко был добрый солдат.

— Вылко, ложись! — крикнул офицер.

Но Вылко будто оглох, знай, размахивает руками и горланит: «Ура, ура, ура!»

А остальные солдаты снизу, из окопов, повторяют за ним: «Ура, ура, ура!»

Чудеса да и только! Безумство храбрости заразительно, крик Вылко воспламенил сердца; несколько солдат приподнялось над окопами, они были готовы последовать за Вылко, он теперь был для них вожаком.

Ротный, нахмурив брови, скомандовал:

— Папурчиков, приказываю: ложись! Всем оставаться в окопах, бессмысленные жертвы ни к чему.

Вылко обернулся к нему и, ловя воздух ртом, замахал руками.

— Что такое? — спросил ротный, удивившись. — Ты ранен?

— Ваше благородие! — вырвалось наконец у Вылко. — Бегут!

— Как так — бегут? Кто бежит?

Ротный встал во весь рост и навел бинокль на позицию сербов.

Сербы и впрямь ударились в бегство, решив, что болгары идут в атаку.

Спустя двадцать минут отряды болгар заняли высоту без единого выстрела.

Вылко три месяца пролежал в лазарете из-за полученного под Царибродом ранения в левую руку, которая так и осталась увечной. Он по-прежнему пашет землю, для всех он и теперь Вылко Папурчик. Шутки ради приятели как прежде называют его «подпоручиком», хотя никто не забыл того, как он взял вражеское укрепление под Сливницей. Вылко тоже помнит это и при каждом удобном случае делится военными воспоминаниями. Поход обогатил его ум, расширил область понятий. Если казарма для солдата школа, то поход — академия. Да, Вылко теперь знает и понимает многое.

Пловдив, 1886 г.

Перевод В. Поляновой

Какая мгла, какие густые туманы стлались в ту осень над Ветреном! Мокро, сыро; моросит мелкий дождь, небо растворилось в холодный пар и придавило низкие домишки села. А на слякотной улице — гомон, шум, кутерьма. Пролетки; нагруженные военными припасами, запряженные клячами телеги; воловьи упряжки, возницы, деревенский люд сплошь запрудили улицу между постоялыми дворами. В этой сутолоке с трудом прокладывают себе дорогу новобранцы, одни в солдатских шинелях, другие — в нагольных полушубках, у многих вместо ямурлуков{106} наброшены на плечи старые домотканые одеяла, на ногах — размокшие царвули, все опоясаны патронными лентами, через плечо ружья, украшенные веточками самшита, а со стволов ружей свисают битком набитые сумы… Холод, мокрядь, грязища по колено, погибель да и только, а они — поют… И впрямь «веселые печенеги», — так называли тогда румелийское войско.

В дверях корчмы теснятся офицеры, проезжие, крестьяне — с любопытством глазеют на мокрых юнаков…

Перед одним из постоялых дворов стоят, сбившись в кучки, бабы, девки, дрожащие, посиневшие от холода оборванные дети. Они встречают и провожают в дальнюю дорогу ветренских солдат, — их полк держит путь из Харманли, куда был послан биться с турками, в Софию, а оттуда — на поле боя, воевать против сербов.

— Вот он, Георгиев Цвятко! В добрый час, Цвятко!

— О, гляди-ка, Рангел прошел мимо.

— А вот и Неделкин парень! Эй, Иван, вон стоит твоя мать!

Торопливо суют солдатам цветы и роняют слезы, не успев выговорить напутствий… Войско удаляется, уходит все дальше.

— Мама, мама! Вот он, наш бачо{107}! — восклицает краснощекая светловолосая девочка-подросток.

— Бачо Стоян! — кричит восьмилетний мальчонка, простирая к солдатам руки.

— Сынок! — плачущим голосом зовет мать.

Черноокий, статный, плечистый парень, выбежав из строя, припадает к материнской руке, поспешно целует в лоб сестренку и братишку, его девушка протягивает цветы, он прикалывает цветок на грудь, другой втыкает за ухо и бежит догонять отряд и песню.

— В добрый час, сынок! — причитает мать.

— Стоян! — кричит девушка, чуть живая.

Голоса их глохнут в общем шуме. Стоян растворяется в толпе солдат, а солдаты пропадают в тумане.

Мать глядит им вослед, ничего не видя.

Девушка закрывает лицо пестрой полой передника.

Придя домой, мать Стояна с плачем открывает старый рассохшийся сундук, приподняв ворох рубах и сукманов, достает со дна восковую свечу, ставит ее перед образами и начинает класть земные поклоны.

А в это время под Драгоманом уже гремели пушки. Был день 4-го ноября 1885 года.

Той ночью старой Цене приснился сон.

Привиделась ей огромная туча, а солдаты идут прямехонько в тучу, и Стоян с ними. Пресвятая богородица! Страх-то какой! Туча гремит, небо раскалывается, земля так и ходит ходуном — вот она какая, эта война. Стоян сгинул в туче, и нет его больше, — что тут делать, как быть!.. Цена вздрогнула, пробудилась. В доме темень. За окном ветер воет. Вот она — битва. Господи боже, Иисус Христос, защити его!.. Пресвятая богородица, помилуй моего Стоянчо!

Старая не сомкнула глаз до света.

— Дядя Петр, что предвещает туча? — спросила она утром.

— Тучи, Цена, бывают разные: из одних проливается дождь, а другие расходятся. Тебе какая туча приснилась?

Она рассказала ему свой сон. Дядя Петр задумался. Он не помнил, чтобы в соннике говорилось про такие тучи. Но, взглянув на испуганное лицо Цены, старик сжалился и сказал:

— Не тревожься, Цена, сон твой к добру. Туча означает весть: письмо придет от Стоянчо.

Лицо старой женщины прояснилось, Через шесть дней один доброволец, приятель Стоянчо, конвоировавший пленных сербских солдат, дал ей письмо. Письмо было от Стоянчо, и Цена тут же подалась к батюшке, чтобы прочел.

Вот о чем говорилось в письме:

«Мама, пишу тебе это письмо, что я жив-здоров и что мы победили сербов. Слава! Да здравствует Болгария! Я здоров, и Рангел Стойнов здоров, и дядя Димитр тоже и шлет поклон своей матери. Сербы стреляют плутонгами{108}, малыми залпами, но больно страшатся нашего «ура». Возьми у Цветана мой новый ремень, который я забыл у него, чтоб дети не попортили. Завтра одолеем Драгоманские перевалы, а как вернусь, привезу Кине гостинец из Ниша; тебе ж посылаю лев на расходы, а Радулчо покажу, как свистят гранаты. Кланяюсь тебе