Аврамов смотрел на приятеля со все возрастающим изумлением; он не мог понять, серьезно ли говорит Балтов, стараясь оправдать в его глазах поведение Жоржа, или же смеется над ним? Глаза у Балтова сейчас, как всегда, смотрели спокойно и насмешливо. Это раздражало Аврамова, и он сказал язвительным тоном:

— А чем ты объяснишь, что этот Жорж вчера обливал грязью и Австрию, и немцев, и моды, а сегодня тащит на бал свою жену, разодетую, как герцогиня, в немецкие тряпки, а сам тоже расфрантился, напялил фрак и шапокляк? Ругает иностранную эксплуатацию, а сам поддерживает ее!.. Где же тут логика?

— Все это очень просто, — ответил Балтов. — Он говорит правду и, как любой человек с сердцем, возмущается злом, но живет, как все люди. Ведь он не может переделать мир… Бери его таким, каков он есть. Кто против общества, тот от него бежит в горы. А Жорж не чудак и не дикарь. Он любит пожить, он эпикуреец и хочет пользоваться всеми развлечениями, какие ему предоставляет общество… Волей-неволей мы подчиняемся законам, мы выносим гнет тирании, мы опустошаем свои кошельки, тратясь на дрянные австрийские товары и всякий мусор, но зато сохраняем за собой право ругательски ругать и все это, и немцев, и моды, и общество… Чего ты хочешь? Ведь Жорж обитает в столице, а будучи столичным жителем, он и живет по-столичному. Здесь его среда, его атмосфера. Что же ему делать? Коли на то пошло, твой покорный слуга — птица того же полета.

— Да, но ты, Балтов, не проповедуешь в «Красном раке», ты по крайней мере последователен.

Балтов пристально посмотрел на приятеля, положил ему руки на плечи и сказал:

— И он последователен, говорю тебе — он поступает так, как поступает весь свет, и не отделяет себя от толпы. Он придерживается здоровых принципов: оппозиционерствует, когда возможно; ломает шапку перед кем следует; прикидывается слепым дурачком, когда это разумно; ругает Австрию потому, что все болгары ее ненавидят; с жаром разглагольствует против мод, потому что это в моде; следует моде по той же причине… Словом, скажу тебе, что Жорж — это человек девятнадцатого века. Он болгарский оппортунист — со всеми хорош, всем приятен, всегда доволен. Коротко говоря, это очень умный и обаятельный человек!..

Аврамов, пораженный, пристально вглядывался в лицо Балтова. Но он не видел в этом лице ни насмешки, ни негодования — оно неизменно носило свою ехидно-спокойную маску. Возможно ли, думал Аврамов, что Балтов и правда находит естественным, правильным и даже достойным уважения образ действий Жоржа, этого непонятного, бесцветного и беспринципного человека?

— А как его фамилия, этого Жоржа? — спросил Аврамов. — Я хочу ее запомнить.

— Я же познакомил нас вчера вечером!

— Да, но он не назвал себя, а сразу заговорил о чем-то другом, болтун, и я так и не узнал его фамилии. А потом ты все время называл его просто Жоржем… Так как же его имя, этого ловкача чиновника?

— Имя ему легион! — с усмешкой проговорил Балтов.

И он перешел в бальный зал, где уже звучала музыка котильона, оставив в буфете своего приятеля, погруженного в глубокое раздумье.

Март, 1891

Было время жатвы.

На полях, на пожелтевшей стерне, куда только хватал глаз, рядами лежали снопы, ожидавшие отправки на гумна, где их ждали уже кремневые зубья диканей{223}. Эти длинные ряды снопов напоминали тела воинов, усеявших поле после жестокой битвы. Но здесь была совсем другая битва: радостная, благодатная. И победа была добыта не огнем и мечом, а честным трудом старательных рук работящего крестьянина.

И картина была спокойная, веселая. Но доктора М., знаменитого софийского охотника, привлекала совсем не она. Шагая по стерне, переступая межи, он высматривал добычу. Зрение и слух его были напряжены до крайности: не взметнется ли откуда перепел, не выскочит ли заяц, которых можно сразить метким выстрелом?

Вдруг из-за соседней копны выскочил косой. Грохнул выстрел, но зверек, целый и невредимый, не задетый дробью, юркнул обратно и скрылся с глаз собаки и охотника. Пес, потеряв след жертвы, с сердитым и жалобным лаем заметался во все стороны.

Видя, что дичь ушла, доктор подозвал собаку и сел в тени одной из копен отдохнуть.

Достал папиросу, чиркнул спичкой, закурил.

С наслаждением затянувшись разок-другой, он вдруг почувствовал запах гари.

— Ах! — воскликнул он при виде снопа, подожженного неосторожно брошенной горящей спичкой.

Он вскочил и принялся затаптывать огонь. Но языки пламени быстро ползли, разбегаясь по сухим колосьям, вспыхивавшим, как трут. Он начал было сбивать пламя прикладом, но от этого оно только разгоралось сильней. В несколько секунд огонь охватил всю копну и перекинулся на соседние. Весь ряд заполыхал, зловеще потрескивая, окутанный густым дымом.

Доктор выбивался из сил, стараясь погасить раздуваемый легким ветром пожар. Огонь алчно и безжалостно пожирал богатство, созданное крестьянским трудом, распространяясь по стерне и охватывая все новые копны.

В конце концов у доктора руки опустились, и он поспешил прочь от этой нежданной беды.

Со стороны села показались крестьяне. Они бежали к горящим копнам, крича ему, чтоб он остановился. Кое у кого в руках были палки. Лица у всех были злые, свирепые.

Доктор понял всю безнадежность своего положения и невозможность спастись бегством от разъяренных крестьян. Сейчас они жестоко расправятся с ним. Тут ему пришел в голову единственный способ избежать роковой участи. Он решил подождать крестьян.

— Это ты пожар устроил, господин? — крикнул ему старый шоп с небритым, черным от загара, грубым, а теперь еще озверелым лицом.

— Зачем копны запалил? — дико вращая глазищами, гаркнул другой — белобородый, низкорослый, хромой — и замахнулся на него чекой.

— Я франк консул! — крикнул в ответ доктор и, коверкая самые употребительные болгарские слова вперемежку с французскими, энергично жестикулируя, стал оправдываться, объясняя крестьянам, что поджег снопы нечаянно.

Низкорослый шоп вырвал у него из рук ружье. Возмущенный этой дерзостью, доктор, продолжая разыгрывать роль гордого иностранца, бросился отнимать.

— Он, видно, не болгарин!

— А нам какое дело! — крикнул старый шоп с зверским лицом и, ругаясь, схватил доктора за руку.

Стали подбегать новые шопы.

— Вот этот и есть, который снопы мои запалил? — яростно завопил, обливаясь потом, худой крестьянин без шапки.

— Этот, этот самый!

— Держите крепче, так его мать!

— Поучить его надо. Будет знать, как чужое добро палить!

На доктора пахнуло винным перегаром. «Они пьяны!» — с ужасом подумал он и, стуча себя кулаком в грудь, опять громко крикнул:

— Франк консул!

Но крестьяне не понимали или не хотели понять, какой перед ними важный господин. Осыпая доктора бранью и сердитыми вопросами, меча в него злобные взгляды, они с угрожающим видом все теснее обступали его.

При виде их искаженных гневом лиц доктору показалось, будто он попал в руки людоедов на каком-нибудь тихоокеанском острове… Он с изумлением обнаружил странное сходство одного из крестьян с Фридрихом Великим, портрет которого, вместе с портретами других знаменитостей, был у него дома в альбоме, — те же угловатые черты, заостренный нос, пронзительный ястребиный взгляд. А вырвавший ружье был удивительно похож на Виктора Гюго, только на Виктора Гюго в диком состоянии, злобного и неукротимого. Третий — особенно разъяренный, чернолицый, с толстыми губами и с головой, почему-то повязанной платком, напоминал Менелика… Только гремевшая вокруг него буря мешала доктору полюбоваться шопскими копиями великих людей, и он, энергично жестикулируя, снова принялся объяснять, что вызвал пожар по оплошности. Для наглядности он показал им спичку и кинул ее на землю.