Старуха уже отошла от меня примерно на полкилометра, а я, оборачиваясь, все еще видел, как ее фигурка быстро движется в прозрачной сетке снежных хлопьев. И вдруг я повернул назад: надо ее догнать! Зачем? Я сам не знал, но чувствовал, что надо что-то сделать, чем-то помочь, как-то позаботиться о судьбе ребенка, устроить ему приют хотя бы на эту холодную ночь. Мои личные обстоятельства исключали для меня всякую возможность выполнить по-настоящему долг самоотречения, самопожертвования ради своего ближнего, своего меньшего брата. А может, и другое… Человек склонен прикрывать свое бессердечие первой попавшейся маской благопристойности… Удастся ли ему при этом обмануть и внутреннего судью — совесть? Ни в коем случае. Он только может немного ее укротить, ослабив остроту и мучительность ее угрызений… Этот беспристрастный судья тоже склонен к компромиссам. Компромисс, на котором остановился я, заключался в следующем: дать старухе сейчас несколько левов, чтобы она сегодня вечером нашла приют и питание для ребенка, а утром навести необходимые справки и постараться обеспечить ему существование хотя бы на день, спасши его тем самым от неминуемой гибели.

Полный такого рода планов, я поспешил по следам старухи. Снег пошел сильней, и я уже еле различал ее силуэт. У шлагбаума она остановилась; я понял, что она разговаривает со сторожем. Эта задержка помогла мне вдвое сократить разделявшее нас расстояние. Ветер подхватывал хлопья снега и крутил их столбушкой. Дойдя до железнодорожного полотна и миновав шлагбаум, я увидал, что крестьянка свернула с шоссе направо и спешит по тропинке через поляну. Эта семидесятилетняя старуха бежала с легкостью какой-нибудь шустрой девчонки! Я попробовал окликнуть ее, но сильный ветер относил звук моего голоса в сторону. Наконец, она достигла Конювицы, влево от старого турецкого укрепления, и спустилась к Княжевской реке. Через две-три минуты я был уже на мосту через эту реку. Но напрасно искал я взглядом старуху. Она скрылась в одной из узких улиц этого старого квартала. Мои поиски и блуждания не дали результата: я окончательно потерял ее след и радостную возможность сделать доброе дело. Ветер, превратившись уже в метель, неистовствовал, с бешеной быстротой неся тучи снега в вечерней мгле, стуча в двери и окна, и мне казалось, что в диком вое рассвирепевшей стихии слышится все тот же жалобный, мучительный плач маленького ребенка, умирающего от голода и замерзающего на морозном ветру…

Проходя мимо Святого Краля, я, подавленный, пристыженный, невольно зашел в церковь и долго молился…

1893

Перевод Д. Горбова

— Да что ж это такое, черт возьми! — с досадой и тревогой воскликнул Димитр Кочов, сидя в кафе Менделя в Вене и третий раз перечитывая сообщение одной немецкой газеты. — Ведь эту газету получают в Софии, и, конечно, она попалась на глаза моей жене!.. Бедняжка!.. От какого это числа? Двадцать второе июля. Тот самый день, когда я оттуда уехал. Четыре дня прошло. Сколько горя и страданий из-за нелепого недоразумения! Надо скорей послать телеграмму!

Кочов тут же, на круглом мраморном столике, набросал телеграмму и вышел.

У него были основания для тревоги: газета, выходившая в том немецком городке, где он, Кочов, проторчал целый месяц, лечась водами, сообщала, что двадцать второго июля там скончался болгарин Д. Кочов. Это печальное известие было, без сомнения, достоверным; только умер не Димитр Кочов, а, видимо, Денко Кочов из Варны. Он был очень плох уже в то время, когда Димитр находился там. На следующее утро Димитр Кочов выехал в Софию.

В вагоне он всю дорогу не переставая думал только о своей молодой жене. Он живо представлял себе ее состояние в ту минуту, когда кто-нибудь из близких со всяческими предосторожностями сообщил ей о страшном известии, помещенном в немецкой газете. Так оно, конечно, и было: «Добрая весть лежит, а дурная бежит…» Какое потрясение, какой громовой удар над головой бедной Божанки!.. Он зажмурился, словно для того, чтобы не видеть ее отчаянья и слез. Димитр знал, что Божанка любит его, что она искренно, горячо к нему привязана. Такое нежное сердце… Наверно, тут же поспешили навести справки, недоразумение выяснилось, и она успокоилась — какая чудесная вещь этот телеграф! Но пока она томилась в неизвестности, прошло, наверно, часов двенадцать. Двенадцать часов терзаний, смертельной тревоги… Да это может сразу состарить человека на десять лет!

И перед его мысленным взором вставало миленькое белое личико Божанки в уборе черных шелковистых волос, залитое слезами, побледневшее, изменившееся от мучительных переживаний… А потом, после того как она успокоилась, посветлевшее и еще более похорошевшее от счастья… Он представлял ее себе в светло-сиреневом платье, в котором она была так хороша, так элегантна. Да, Божанка элегантна… и кокетлива: есть у нее слабость — моды. Впрочем, у кого ее теперь нет? Но Божанка хорошенькая женщина, ясное дело, должна быть хорошо одета… Немножко легкомысленна. Но — прекрасная душа… С каким радостным трепетом, наверно, ждет она Димитра, чтобы своими глазами удостовериться, что он жив и здоров! И он представлял себе взволнованную встречу, объятья, радость…

Тут к горлу его подступало что-то горячее, а в глазах блестели непрошеные слезы.

Дорога казалась Кочову страшно долгой, бесконечной. Когда паровоз загудел, подходя к перрону софийского вокзала, он с бьющимся сердцем увидел своих домашних, которые пришли его встретить. Впереди всех — Божанка, как всегда, изящно одетая.

Встреча была чрезвычайно трогательной.

Еще на извозчике Божанка торопливо, дрожащим от волнения голосом рассказала мужу о всех муках и страхах, которые она испытала, пока не выяснилась истина. А выяснить действительно удалось только через десять часов. Как Божанка пережила эти десять часов — она сама не знает.

Димитр слушал ее взволнованный.

Он не заблуждался относительно чувств своей жены. Божанка любила его. Быть может, не так горячо, как он ее, но от сердца нельзя требовать больше, чем оно может дать… И он чувствовал себя счастливым. Что же касается слабости Божанки к модам и ее кокетливости, то тут он тоже не ошибался. Правда, желание быть «эффектной», привлекать взоры (без всякого дурного умысла, просто из женского тщеславия) было у нее сильней, чем он себе представлял. Это мелкое для нас, но для женщин сильное чувство, развитию которого способствует столичное общество, поглощало некоторую долю ее привязанности к Кочову. Суетность день за днем похищала из ее сердца частицу любви, но только частицу. Любви оставалось все же достаточно, чтобы муж мог почитать себя счастливым. Верно, ее супружеская любовь не подвергалась еще испытанию; ни он, ни она не знали, насколько она прочна. Два чувства, господствовавших в сердце Божанки, еще не сталкивались между собой, так как Димитр предупреждал малейшее ее желание; напротив, эти чувства уживались, не мешая друг другу, но и не уступая друг другу места.

На третий день после своего возвращения Димитр вернулся из канцелярии к обеду несколько раньше обычного. Пройдя к себе в кабинет, он взял почитать свежую газету. Но ему пришлось порядком повертеться, прежде чем он нашел, куда сесть: диван, стулья — все было завалено образчиками материй, модными журналами, пестрыми лоскутками и т. п. Было сразу видно, что здесь недавно хозяйничала Божанка… Димитр слегка поморщился, окинув взглядом этот беспорядок,

«Правду говорят: «Хозяйка за наряды — в доме беспорядок», — с улыбкой подумал он…

Вдруг он услыхал за стеной, в комнате жены, женские голоса.

«А, у нее гости».

Разговор становился все более оживленным; послышались восклицания, потом шуршанье и шелест, обычно издаваемые женскими платьями, юбками и тому подобными предметами.

— А-а, портниха здесь, — промолвил Кочов, узнав ее голос. — Последний парижский журнал опять задал Божанке работу. Какие-нибудь новые тряпки и финтифлюшки… А мне ничего не сказала…