— Больше нигде нет воды? — спросила Милица одного из евреев.

— Нет, нет, сударыня, не бойтесь. Схлынула, слава богу, — ответил еврей, снимая перед ней рваную меховую шапку.

— Где же разрушенные дома?

— Разрушенных домов нет, — ответил еврей.

Он с восхищением смотрел на разрумянившееся от свежего ветерка красивое лицо Милицы.

— А дети утонувшие есть? — спросил Иордо.

— Нет, сударь, это напрасно говорят. Никто не пострадал. Вода быстро сошла.

Взгляд Милицы выразил недовольство,

— Твои новости высосаны из пальца, Иордо, — с досадой сказала она мужу.

— За что купил, за то и продаю, — возразил тот. — Раздули, из мухи слона сделали. Поезжай обратно! — сказал он извозчику.

И пролетка покатила назад меж двух рядов подмытых домишек, мимо заплеванных грязью лавчонок, мимо кучек нечистых смуглых евреев, встречая других туристов в пролетках, с таким же недоумением на лицах…

Милица сняла шляпку, крайне недовольная, крайне разочарованная, крайне сердитая. Стоило из-за этого бросать роман на самом интересном месте: перед дуэлью!.. Только зря раздразнили любопытство, растревожили.

Она опять взяла роман и принялась за чтение с трепещущим от прежнего волнения сердцем, чтоб поскорей узнать, спас ли свою жизнь среди новых грозных опасностей фантастический герой.

Перевод С. Коляджина

Он молод, полон сил, интеллигентен.

Четыре раза он приходил ко мне.

Приходил по важному делу: просил моего ходатайства о назначении на службу. Он состоял на службе целых девять лет, но несколько месяцев тому назад его уволили. С каким удрученным видом этот молодой человек является ко мне — просить! Как он весь сникает, узнав, что мои старания не увенчались успехом! Когда он был у меня в последний раз, мне просто стало совестно; я почувствовал себя виноватым… Нет, так больше невмоготу, я буду вынужден в конце концов или захлопнуть перед ним дверь, или лишить его всякой надежды. Ни на одно, ни на другое у меня не хватает смелости. Он так несчастлив.

Сегодня он пришел опять.

Когда я пригласил его сесть, он впился в меня пытливым взглядом, лицо его заметно побледнело и вытянулось.

— Ну как? — спросил он.

В это простое слово он вложил всю свою душу, все свое существо.

Я ответил, что опять — неудача.

— Просто не могу себе представить! — воскликнул он с горечью. — Мне нельзя без службы. Я должен как-то жить… Войдите в мое положение! Это ужасно!

И он разразился потоком горьких жалоб, упреков, мрачных предположений. Мне стало жаль его.

— В конце концов подумайте о какой-нибудь другой работе, — осторожно намекнул я.

Молодой человек бросил на меня такой удивленный и обиженный взгляд, что я тут же раскаялся в своей опрометчивости,

— Работа! — гневно возразил он. — Скажите прямо, что ничего не можете сделать для меня, но зачем глумиться?

Я попытался было убедить его, что в слове «работа» нет ничего обидного и зложелательного, что у меня и в мыслях не было смеяться над его бедой, напротив.

Он демонстративно взялся за шляпу.

— Значит, нет никакой надежды? — спросил он уже от дверей.

— К сожалению, я не в силах ничего сделать, — сказал я решительно.

— Что ж, выходит, я пропащий человек!

Лицо его выражало глубокое отчаяние.

Я пытался его ободрить, вдохнуть веру в милость судьбы, разумеется, всячески избегая произносить слово «работа». Он, такой молодой, здоровый, такой интеллигентный, не простил бы мне этой кровной обиды.

— Благодарствую, не надо меня утешать, со мной все кончено.

— Почему же кончено?

— Мне остается одно: умереть с голоду или покончить счеты с жизнью.

Произнеся эти трагические слова, он хлопнул дверью и удалился.

Покончить счеты с жизнью?

Я не верю в это, я знаю: не бывать ни первому, ни второму; все это пустые слова, вырвавшиеся в минуту раздражения. Но в них было столько искренности! Да, он произнес их в минуту безнадежности и отчаяния с горьким сознанием своей беспомощности.

Безнадежность? Отчаяние? Беспомощность?

Я задумался, удрученный.

И сказал себе:

О, Болгария! Могучая, полногрудая, изобильная, цветущая, святая мать — кормилица немощных, безжизненных, пропащих уродов! Есть у тебя огромный простор для труда; ты арена, зовущая к широкой деятельности, к великим, плодотворным начинаниям; бескрайние, плодородные, тучные поля твои остаются яловыми; сокровища в недрах — пренебрегнутыми; стихийные желания и потребности — неудовлетворенными! Твое животворное солнце своими жаркими лучами не возжигает в наших душах пламя энергии, струи твоего вольного воздуха, который мы вдыхаем с наслаждением, не наполняют нашу грудь жаждой гордой независимости, свободного полета. Нет! Мы бедны, мы жалки и малодушны. Благородный пот идущего за ралом, честный труд ремесленника, простая, скромная слава честно заработанного куска хлеба, слава безвестных тружеников-героев не обольщают нас, они нас страшат, мы мним их постыдными; наша мысль, не способная к самостоятельности и самотворчеству, погрязла в затхлости, заплыла плесенью лени. Нет, у нас одно на уме: служба, служба и служба! Ни о чем другом мы не желаем слышать. Служба — альфа и омега наших человеческих устремлений. Мы жаждем пристроиться к казенному пирогу; отыскать местечко на изнуренной плоти народа, вонзить свое жало паразита и капля по капле сосать его кровь. Сосать, сосать и сосать! Не будь этой капли, мы умрем, без нее мы не мыслим своего существования, без нее — безнадежное отчаяние, упадок, уныние, смерть! Мы погибнем, если будем так жить! Наша щедрая природа дала нам дивные поля, горы, реки, небо, моря — великие соблазны для труда и полезных начинаний; дала нам молодость, молодецкую удаль, здоровье, ум, волю, зажгла в умах светоч разума, достойного, может быть, гения. Зачем они нам? Бесполезные дары, докучливые, опасные блага, единственно способные призвать к труду наши мышцы, дать работу нашему разуму!

О, дайте ему службу!

Потому что он молод, полон сил, интеллигентен.

Перевод В. Поляновой

Когда Пенчо Знаховский вошел к себе во двор, жена его, занятая каким-то хозяйственным делом, обернула к нему свое красивое доброе лицо и поглядела на него с тревогой. Но, не обнаружив озабоченности, омрачавшей его лицо утром, когда он уходил, она решила, что сейчас услышит от него что-нибудь обнадеживающее, и спросила:

— Удача?

— Пойдем, Петруна! — сказал Пенчо.

И оба пошли в комнату.

Пенчо прикрикнул на детей, которые шумели там, — жалкие создания с бледными, бескровными лицами, словно постаревшие от тягостей, лишений и бед, постигших их в столь раннем возрасте, и торжественно объявил жене:

— Петруна! По-моему, только ты можешь помочь.

Петруна взглянула на него удивленно:

— Как же я могу помочь?

— Ступай к господину Чардашевскому.

— Мне идти к Чардашевскому?!

— Да, пойди попроси у него для меня эту должность. Я вижу, все остальное — ерунда! Большие люди обещают, а потом забывают. Сытый голодного не разумеет. Давай лучше сами себе поможем.

Застигнутая врасплох, Петруна растерялась, побледнела. Нет, она не может идти к господину Чардашевскому. Как она пойдет? Это и неприлично и страшно. Нет, нет! Просто невозможно.

Пенчо рассердился.

— Ну вот, раскудахталась, а чего, и сама не знает, — раздраженно сказал он. — Никто тебя не съест. В нашем положении нос задирать не приходится. Мы — нищие, умираем с голоду. В доме семь ртов каши просят, а где я возьму, если упущу и эту должность? Она для нас — жизнь и хлеб. А без нее — смерть.

— Но как я пойду? Зачем ты меня посылаешь? Разве не обещали тебе помочь влиятельные люди? — спрашивала или, вернее, стонала близкая к отчаянию Петруна.

— Говорю тебе — ерунда! Не надейтесь на князей и сынов человеческих. Сходи сама к Чардашевскому… Так и другие, повыше нас, делают.