— Ну вот. Значит, понимаешь?

— Как не понимать!

— А приходишь и говоришь: «Женись, друг милый!» Ведь сам все знаешь прекрасно…

— Да я не к тому, а просто так, по-приятельски… Ты правильно поступаешь, ты — философ.

Хаджи Смион простился с Мирончо и, улыбаясь, пошел домой. Повернув на улицу, где жил Селямсыз, он увидел, что у ворот Копринарки и Селямсыза толпятся любопытные, с наслаждением слушая ругань, которой осыпают друг друга соседки, разделенные дощатым забором.

Охваченный любопытством, Хаджи Смион скоро понял, в чем дело: вечером, после ужина, Варлаам, услыхав злорадный смех Селямсыза и всего его «могучего» потомства, задрожал от бешенства, выбежал из дому и в то самое время, как Селямсыз окунал его кошку в чан с краской, повесил у ворот злодея обглоданный рыбий хребет. Утром же, когда Селямсыз увидал у своих ворот кучу ребят, глазеющих, раскрыв рот, на кем-то повешенный рыбий хребет, а Варлаам с женой обнаружили, что кошка перепачкала подушки и одеяло у них на постели, а также шелковую юбку, лежавшую с вечера на сундуке, все сразу выяснилось, и между обозленными соседями поднялась самая ужасная свара, какую только можно себе представить.

С каждым мгновеньем шум и крики становились все сильней.

— Ах ты, сало тухлое! Чтоб ты провоняла! — вопила Варлаамица из-под груши.

— Ах ты, клопиха-кровопийца! Чтоб тебе лопнуть! — отвечала Селямсызка из-под навеса у печи.

— Разрази тебя гром!

— Задуши тебя чума!

— Чтоб тебя разорвало!

— Чтоб тебе в упыря оборотиться!

— Чтоб огонь пожег тебя и с детьми твоими!

— Чтоб короста изъела вас обоих!

— Свинья двенадцатипоросая!

— Кукушка бездетная!

— Чтоб тебе мужа на виселице увидеть и самой за ноги его качать!

— А твоего-то чтоб на кол посадили, и нечистая сила вокруг хороводы вела!

— Пусть руки, что мою кошку выкрасили, отсохнут и почернеют, как твоя черная душа, желтомордая цыганка!

— Пусть рыбья кость, что на наших воротах висит, поперек горла вам встанет и обоих удавит, клопиха проклятая!

Селямсыз сидел на шестой ступеньке лестницы, без шапки, вспотевший, злой, багровый, с усами, свирепо ощетинившимися. Он не кричал, а только одобрительно кивал при каждом удачном ругательстве жены да время от времени похрюкивал.

Он был похож на генерала, установившего свою батарею на соседнем холме и наблюдающего действие ее огня. По-видимому, такой же тактики держался и генерал неприятельского войска, чья батарея изрыгала огонь и смерть со своего стратегического пункта. Залпы учащались и становились все смертоносней. На трескучие гранаты-оскорбления, посылаемые батареей генерала Варлаама, батарея генерала Селямсыза отвечала грохочущими бомбами-проклятиями, от которых раскалывались небеса и черепицы! Под конец батарея генерала Варлаама начала заметно хрипнуть. Обнаружив это, неукротимый Селямсыз, после минутного совещания со своей свитой, решил немедленно послать несколько анатолийских ядер-ругательств, чтобы перекрестным огнем нанести неприятелю последний удар. Затем поступил как французский полководец при Аустерлице: вынул табакерку и взял понюшку табаку.

Святой Трифон Первофевральский, какое совпадение!

Вдруг в толпе показался Йота. Протискавшись сквозь нее, он предстал перед Селямсызом.

Второй раз встречаются читатели с Иванчо Йотой.

Но что такое представляет собой Иванчо Йота?

Иванчо Йота вовсе не «что такое», а маленький сероглазый человечек с щетинистой шевелюрой и такими же усами, исполинским носом и большим честолюбием.

Молодые годы он посвятил литературным занятиям, а после смерти деда занялся бакалейной торговлей. Засаленные рукава его зеленого сетре из грубого сукна и обтрепанные штанины грязных будничных брюк говорят о его неутомимом трудолюбии.

Иванчо Йота — человек, как мы сказали, весьма честолюбивый, никому не дает себя в обиду, боится только турок и водится с людьми учеными. Он принимает участие во всех серьезных дискуссиях, происходящих в кофейне Джака, и может успешно спорить с учителем Гатю по вопросам филологическим, с Хаджи Атанасием, еще признающим греческого патриарха, — по церковному вопросу, а с Хаджи Смионом и даже с более учеными людьми — о внешней политике.

Итак, Иванчо отличался ученым образом мыслей и не считал себя простым человеком. Например, недавно в кофейне он сказал господину Фратя по поводу болгарского правописания:

— Надо нам, сиречь ученым, собраться и договориться… Пора исправить язык — и прочее…

Он выражался по-книжному и говорил своим покупателям:

— Вчера мне прислали маслины отменного достоинства и по весьма способной цене.

В прежние годы Иванчо читал дамаскины{65} и жития святых с амвона. Как-то раз прочел «Житие Алексея — человека божьего»{66} так, что все старухи плакали. Он даже сам сочинил три «Слова»: о вербном воскресении, о мученических подвигах святого Георгия Нового{67} и о грехопадении Адамовом. Он собственноручно переписал их, как жития, церковнославянскими буквами — черными и красными, снабдив рукопись картинками и заставками. Получилось до того похоже на печатную книжку, что покойный о. Станчо напрасно обе пары своих очков надевал: так и не мог отличить. К сожалению, все эти сокровища, не знаю каким образом, сгорели, и с тех пор литературные занятия Иванчо прекратились; рассказывая теперь в кофейне об этой славной своей деятельности, он с сердечным сокрушением кончал свое повествование словами:

— Лучше бы я сгорел, только не сочинения мои… Это большая потеря для народа.

Поэтому он часто заставлял свою дочь Андроникию, или Мужепобедительницу, как называл ее в болгарском переводе музыкословеснейший Хаджи Атанасий, петь известную патриотическую песню:

Где же наши славные сочинения

И наши славные сочинители?

И печально повторял:

— Большая потеря для народа.

Но и теперь Иванчо Йота никому не уступит в учености и является ярым сторонником буквы i (йоты), злодейски изгнанной учителем Гатю из всех классов училища. И теперь он записывает в свою счетную книгу красивыми церковнославянскими буквами:

«Нiкiта Пiщiк: сорок драм{68} корiцi — 3 гроша.

Дiмiтр Пiнтiй: пiл напiткi — 1/2 гроша».

Помимо того, Иванчо Йота — болтун, сплетник, нахал и в рождественский пост тайком от жены ест скоромное. Но это не мешает ему страшно ненавидеть греческого патриарха и допекать невежду вроде Варлаама.

— Скажи на милость, из-за чего все это приключение, то есть по какому поводу, в силу каких причин и все прочее? — спросил Иванчо генерала Селямсыза, когда тот посредством множества всяких сигналов и окриков заставил свою батарею замолчать.

Как ни странно, одновременно умолкла и неприятельская батарея.

— Какое приключение? — сердито засопел Селямсыз. — Никакого нет ни приключения, ни отключения! Отродясь не видывал, — а я живу на свете не то семьдесят, не то восемьдесят лет, — чтобы такая вот паршивая собака издевалась над моим честным домом. Ну, как тебе это нравится, Иванчо? Что сделали мои ворота венгру этому, ослу монастырскому? Меня, человека женатого, семейного, отца четырнадцати детей, который султану девятьсот девяносто один грош налога наличными платит, на старости лет обесчестил — и за что? Пойди спроси его: за что?.. Нет, я этого так не оставлю! Будь проклят Селямсыз, коли он это так оставит!..

Иванчо терпеливо выслушал его, потом произнес:

— И прочее… А теперь, бай Иван, расскажи, в чем вся история.

— История, история… История вот в чем: он повесил мне рыбий хребет на ворота, хорват проклятый, чтобы каждый прохожий видел и смеялся над моим честным домом.