— Камнем по голове хватить любая бабка сумеет. А ты попробуй рукой возьми, — сказал он Иванчо. И, повернувшись к Ивану Капзамалину, шепнул ему: — Йота скрывает, что в реке весь вымок, как мышь. Я тебе после расскажу. Он страшно трусил.

Потом, нагнувшись и перебирая четки, словно вспомнив о чем-то, он пробормотал себе под нос:

— Ах, черт бы побрал этого Мунчо!

— Ты-то чего бегал? — сердито спросил Иван Капзамалин.

Хаджи Смион немного смутился, но ответил:

— Ах, кабы не этот фес, — понятно, не убежал бы. Да я и не бегал, а просто ушел в горы. Я ведь американец, ты знаешь… А Йота — такой трус, не приведи господи…

И он опять кинул на Иванчо полный сожаления взгляд.

В это время между владельцем кофейни и некоторыми посетителями шел разговор о сатирах.

Гадали о том, кто бы мог быть их автором; дед Нистор ругал его на чем свет стоит.

— Свинство! — строго промолвил о. Ставри.

— Глупость болгарская! — пробормотал Хаджи Христо Молдава, голову которого владелец кофейни, он же и цирюльник, в это время намыливал.

Но Иванчо Йота не слышал этих обидных отзывов о своем произведении и не замечал предательских нашептываний Хаджи Смиона: он погрузился в размышление о вчерашних событиях, которые решил подробно описать в особой повести, и уже подыскивал для нее подходящее название.

Чорбаджи Николаки, до тех пор молча сидевший в противоположном углу, посасывая свой чубук и обводя присутствующих серьезным взглядом, вдруг вынул трубку изо рта и повернулся к Мичо Бейзаде:

— Я вчера говорил тебе, Мичо: от таких варлаамов не жди добра! Посмешищем станем!

— Попечители! Позор для болгарского народа! — поддержал Йота.

Мичо Бейзаде, еще со вчерашнего дня сердитый на чорбаджи Николаки, вскипел. Имя Варлаама послужило сигналом к началу дискуссии по восточному вопросу.

Чорбаджи Николаки стал восхвалять силу турок, упорно отстаивая свой взгляд. Бай Мичо энергично возражал ему. Голос Мирончо разносился далеко за пределами кофейни. Не меньшую отвагу обнаруживал и Хаджи Смион, видевший русских в 48 году в Бухаресте. Даже владелец кофейни, оставив намыленную голову Хаджи Христо, ругал турецкую власть. Но и чорбаджи Николаки имел сильных союзников, среди которых наибольшей яростью отличался Иван Стамболия, посетивший в Царьграде Топхане. К ним относился и Хаджи Атанасий, который из любви к греческим церковным песнопениям терпеть не мог столь любезного для Мирончо восточного вопроса. Однако последний предусмотрительно воздержался от полемики, опасаясь, как бы спор не вызвал какого-нибудь «накаления атмосферы», и благоразумно принялся водворять мир. Но напрасно. Бай Мичо Бейзаде был вне себя: среди общего крика и гвалта он громил Турцию и чорбаджи Николаки, не заметив в азарте, как отворилась дверь и в кофейню вошел онбаши. Мгновенно воцарилось молчание; турок сел; все склонились перед ним в поклоне. Бай Мичо быстро встал прямо перед онбаши, тяжело дыша и устремив на него свирепый взгляд.

— Говорю тебе, Мичо, — вдруг раздался среди гробовой тишины тонкий голос Хаджи Атанасия. — До малого поста только три недели осталось, — об заклад готов биться на что хочешь. Не спорь зря.

— Да, да, — поддержал сообразительный Хаджи Смион, скидывая левый башмак и ласково глядя на онбаши.

20 августа 1884, Сопот

перевод Д. Горбова

Когда пришла повестка идти в солдаты, он спрятался на чердаке сарая, а старый отец пошел в город подавать прошение царской власти, чтоб не брала Вылко: он, дескать, у них один, некому будет пасти волов, сеять озимое. Старуха осталась дома — выпроваживать тех, кто приходил справляться о Вылко.

— Эй, баба Вида, кликни Вылко, пускай едет в город; он ведь запасник. И чтоб ружье прихватил, — наказывал ей сельский кмет.

— Нету дома его, сынок.

— Может, он прячется, а, бабушка? — спрашивали проходившие мимо двора другие запасники.

— Нет, сынки, где я его укрою? Третий день как сквозь землю провалился… Он ведь у нас смирный, мухи не обидит, сами знаете…

Но вот идет весь увешанный оружием Иван Морисвинев, предводитель сельской дружины запасников, лиходей, каких мало, все село в страхе держит.

— Послушай, старая! Если до завтрашнего утра не явится Вылко, я ему, как найду, сто палок всыплю. Заруби себе на носу!

— Ох, голубчик, лучше меня накажите, коли его сыщете: он у нас смирный, мухи не обидит, ты же знаешь. На нем греха нет, — испуганно лепетала старуха, думая о Вылко, прячущемся на чердаке.

— Сто палок! Ни одной меньше, — повторил Иван и ушел.

А Вылко сидел над самой улицей, возле стрехи, посматривая в щель, ни жив, ни мертв. Услышав угрозы страшного Морисвини, он еще больше перепугался. Отполз подальше, вырыл в соломе нору и забился в нее по самую шею. Так и просидел до вечера.

Утром приоткрыл слуховое окошко, выглянул. Видит: на площади перед их двором толпятся призывники, все его други-приятели в сборе. В праздничной одежде, веселые; на шапках красуются осенние цветы, золотые львы сверкают на солнце; в дула винтовок воткнуты ветки самшита; груди крест-накрест перехвачены патронными лентами. На поясах фляги для воды так и сияют! Но вот все примолкли, построились лицом к вылковому двору. Из корчмы вышел Иван Морисвинев в высокой, как дымоходная труба, островерхой шапке с торчащим сверху белым пером. Встав перед призывниками, что-то сказал им, потом сделал знак, и те размеренным шагом, стройными рядами двинулись к околице. Впереди всех — Иван, а позади — толпы провожающих. Зазвенела песня — громкая, голосистая. Вылко слушал и не мог наслушаться: песня заполонила и село, и небо, и леса. Вот уже они удалились, пропали из виду; только песня порой ясно звучала в ушах, ее доносил ветер и тут же развевал снова. А война, выходит, не такое уж плохое дело! Сердце глупого Вылко взыграло… Посмотрел он на себя: весь пыльный, волосы и одежда в соломе и паутине, на чердаке — духотища, и темень, и мыши; только кое-где в щели украдкой проглядывают лучики солнца. А там, на воле, просторные поля, небо ясно и дивно, там светит солнце и журчит в долине речка, и птички порхают привольно, а его други-товарищи шагают по зеленому полю и поют.

Не долго думая, Вылко вцепился в края лазника и повис на руках. Спрыгнув на пол, снял со стены ружье, забежал в хлев, потрепал по шее рябого вола и чмокнул его в рыжий лоб; украдкой, чтоб не увидела мать, перемахнул через плетень и опрометью, словно за ним кто гонится, подался в поле.

Призывники шли полем и пели. Их штыки сверкали на солнце, как молнии средь бела дня; знамя реяло, похожее на машущую крыльями огромную птицу. Сам Иван Морисвиня храбро шагал впереди, время от времени он оборачивался, отдавал команду и горделиво шел дальше в своей высокой шапке.

Как только Вылко догнал их, песня умолкла, и дисциплины словно не бывало; все весело загалдели: появился Вылко и теперь было над кем потешаться.

— А, Папурчик! Добро пожаловать, Папурчик!.. Ишь, какой герой! Где это ты пропадал? — кричали одни.

— Папурчик пожаловал! — надрывались другие. — Теперь нам ничего не страшно, самого султана в плен заберем. «Марш, марш, Константинополь наш!»…

Запасники посмеивались и бросали любопытные взгляды на Вылко, с одежды которого тут и там свисали нити паутины.

Вылко заливался краской и молчал.

Иван Морисвиня тоже было усмехнулся, но тут же опять принял хмурый вид и строго заметил:

— Будет, довольно! Чего зубы скалите? И на старуху бывает поруха. Молодец, Вылко! Марш!

Колонна стройно двинулась дальше.

А на первом привале Вылко Папурчика окрестили подпоручиком.

В Пловдив прибыли к вечеру. Призывников разместили в новой казарме возле Гладно-Поле. Утром офицер сделал смотр, выслушал рапорт Ивана Морисвини и удалился. Вылко все нравилось: и скоромное варево, и новая солдатская шинель, и товарищи, и песни, и солдатские игры — одним словом, все! Он быстро свыкся с этой новой жизнью, освоил солдатские привычки, солдатский язык: это был уже не прежний Вылко.