— Спросите у глиняного кувшина моего: понял Фарлам что-нибудь? Он вам расскажет…

— Как это не понял? Ты не понял? Подлый! А зачем ее к воротам приклеил? — заревел Селямсыз, которому не терпелось поскорей увидеть, как Тарильома повесят в винограднике.

— Молчать, Селямсыз! — свирепо одернул его Текерлек.

Карагьозоолу продолжал допрос:

— Ну хорошо, не понял. Пускай. А почему же, не поняв, на ворота приклеил?

Варлаам поглядел на него удивленно.

— И на этот вопрос Фарлам даст ответ, — сказал он.

Потом, повернувшись к Селямсызу и окинув его презрительным взглядом, прибавил:

— Откуда мне было знать, что это — прокламация. Я портрет узнал, ради портрета и приклеил. Коли погрешил, скажите и докажите.

— Портрет Тотю, — шепнул чорбаджи Фратю своему соседу Павлаки.

— Да, да, Тотю-воеводы, — подтвердил тот.

— А ты знаешь, чей это портрет? — продолжал Карагьозоолу, скривив лицо и почесывая левую щеку.

Варлаам поглядел с удивлением сперва на него, потом на Селямсыза.

— Спросили монаха: знаешь черта в лицо? Ну, как не знать. Понятно, знаю…

— Совсем запутался, бедняга! — шепнул чорбаджи Фратю.

— Плохо его дело, — подтвердил Павлаки.

Карагьозоолу наклонился к бею и сказал ему что-то на ухо.

— Несчастный гяур{102}, — промолвил бей, глядя на Варлаама с иронически-сострадательной улыбкой.

Увидев эту улыбку, чорбаджи и почли своей обязанностью тоже улыбнуться.

— Ты говоришь, Варлаам, что хорошо знаешь, чей это портрет… Так мы тебя поняли? — спросил Карагьозоолу, не веря такой неслыханной наивности.

Варлаам снова устремил взгляд на Селямсыза.

— Чего на меня уставился? Им отвечай! — буркнул тот.

— Селямсыз, не суйся! И давно знаком ты с этим человеком, Варлаам?

— С детства, чтоб ему пусто было!

— С детства?

— Ну, конечно. Среди тысячи бродяг вслепую найду его, мерзавца!

При слове «мерзавец» все прикусили губы.

— Пропал, горемычный. Жену жалко, — сказал чорбаджи Фратю.

Павлаки кивнул в знак согласия.

Карагьозоолу довольно долго совещался с беем.

— Ночевал он у вас когда-нибудь?

— Он-то? — спросил Варлаам, кидая кровожадный взгляд на Селямсыза.

— Да кто тебя спрашивает про Селямсыза? — воскликнул дед Матей.

— Дайте я с ним поговорю. Слушай, Тарильом! — закричал Селямсыз, рванувшись к нему. Но жандармы его удержали.

Слово взял чорбаджи Фратю:

— Что это такое, Варлаам? Ты все путаешь: тебя про одно спрашивают, а ты про другое отвечаешь.

— Уставился на меня кошачьими глазами своими, — промолвил Селямсыз.

— Слушай теперь внимательно, о чем мы тебя спрашивать будем, — вмешался чорбаджи Цачко. — И что услышишь, на то и отвечай! Дурака валять нечего: с тобой люди, а не бараны разговаривают. Мы тебя спрашиваем: коли ты знаешь, кто на этом портрете… как видно…

Чорбаджи Цачко смешался и замолчал, не желая произносить имя Тотю-воеводы.

— Да как же мне его не знать? — воскликнул в отчаянии Варлаам. — И вы все его знаете! И вы и я! Кто же не знает этого смертоубийцу?

Тут он показал на Селямсыза.

Того взорвало: он стал на чем свет стоит ругать Варлаама, страшно раскричался, упомянул, какую подать платит султану и сколько ртов кормит. В заключение он предложил, чтобы Тарильома тотчас же повесили, и выразил готовность уплатить за веревку.

Между тем Карагьозоолу, смеясь, тихо объяснил бею, что Селямсыз сердится потому, что Тарильом отождествил его наружность с портретом Тотю-воеводы на прокламации. Бей, улыбаясь, взял в руки прокламацию, чтобы повнимательней рассмотреть изображение страшного партизана.

Вдруг толпа раздвинулась, пропуская учителя Гатю.

— Прочти нам эту бумагу, — сказал бей с сардонической улыбкой, подавая ему прокламацию.

Воцарилось молчание. Лицо учителя под безобразно нахлобученным фесом Хаджи Смиона, и без того бледное, теперь совсем побелело. По дороге в конак у него было время сообразить, что бей не может требовать его только из-за речи. Наверно, обнаружено кое-что посерьезней. Услыхав многозначительные слова бея и увидев помощника учителя Мироновского, которого тоже привели сюда, страшно перепуганного, он решил, что самые худшие его опасения оправдались.

Он взял бумагу. Она задрожала у него в руках. Он долго в нее всматривался, словно не веря своим глазам. Потом выражение лица у него стало немного спокойней, и даже улыбка заиграла на еще бледных губах.

Все глядели на него с сильно бьющимися сердцами.

Бей страшно выпучил глаза.

Учитель Гатю поднял глаза от бумаги и оглядел присутствующих. Вдруг взгляд его упал на Селямсыза, он засмеялся.

— Ну вот, и этот на меня уставился, будто проглотить хочет! — пробормотал Селямсыз в отчаянии.

Все вперились в него и захохотали без всякой видимой причины. Он начал с удивлением озираться, думая, что, может, смеются над кем другим. Смех стал громче. Засмеялся даже изумленный бей. Тут поднялся общий хохот, в котором громче всего слышался протодьяконский голос Варлаама.

— Скажи, учитель, что там написано и чей это портрет? — спросил Карагьозоолу, когда смех утих.

— Это портрет бая Ивана Селямсыза, — ответил учитель, глядя с усмешкой на злополучного обвинителя.

— А Фарлам что говорил? — вне себя от радости воскликнул Копринарка.

Селямсыз заревел от бешенства, осыпая Варлаама обвинениями в бунтовщичестве и желании погубить его, Селямсыза, поместив его портрет в «прокламации».

— Какая прокламация? Это сатира! — сказал с удивлением учитель.

Это слово все знали, так как в то время часто под названием «сатира» распространялись всякие пасквили.

Но Селямсыз зашумел, как буря: весь конак задрожал от его крика. Он требовал, чтобы Варлаама повесили. Тут все встали с мест и, окружив бея, стали заглядывать в листок, где среди текста был изображен в карикатурном виде человек, очень напоминающий Селямсыза, верхом на гусе; под изображением крупными буквами стояло: «Селямсызу, попечителю школьному — многая лета!»

— Бей-эфенди! — кричал Селямсыз. — Я требую правосудия!.. Тарильом честь мою запятнал, на гуся посадив. Я девятнадцать ртов кормлю, до нынешнего дня восемь драконов уморил и не желаю, чтобы меня не то что на гусе, а даже на осле изображали!.. Нет, вы поглядите: он еще смеется. Да что же это такое? Его сюда для потехи привели или вешать?

Карагьозоолу сделал Селямсызу знак рукой, чтоб он замолчал.

— Пойми, Селямсыз, Варлаам не писал этого.

— Как не писал? Кто не писал? Он не писал?

— Смотри: на другой стороне и про него написано. Ведь это он верхом на вальке изображен… Вот, слушай, что про него пишут: «Тарильом, попечитель школьный — господь ему на помощь!»

— Как? Неужели правда? — осклабившись до ушей, воскликнул Селямсыз и впился глазами в листок. — Ну да, это Тарильом, Тарильом! Какая морда! На дохлую козу похож…

Узнав себя на карикатуре, Варлаам кинул на Селямсыза зверский взгляд и скрылся в толпе.

А Селямсыз, оглашая весь двор громким хохотом, жал руку всем присутствующим чорбаджиям. Но бей, которому вся эта комедия в конце концов надоела, напустил на него свою «мексиканку». Тут Селямсыз понял, что судопроизводство окончено, и поспешил оказаться за воротами конака.

Однако не успел он дойти до корчмы Мирко, поздоровавшись всего-навсего с восемью встречными, как его догнал жандарм, объявивший ему, что, по распоряжению бея, он должен эту ночь просидеть под арестом.

С Варлаама же только взяли подписку о верности султану.

Сатира была написана приказчиком из лавки Иванчо Йоты. Сам Иванчо только продиктовал текст и нарисовал фигуры. Случайно Селямсыз вышел очень похожим на Тотю-воеводу, как его изображали проникавшие и в этот город бунтарские листки.

Утром кофейню Джака наполнили обычные ее посетители; все разговоры вертелись вокруг вчерашних необычайных событий, которые взволновали весь город. Иванчо Йота, теперь уже успокоившийся, с победоносным видом похлебывая кофе, рассказывал присутствующим о своем бегстве с Хаджи Смионом, опуская лишь некоторые подробности, вроде кораблекрушения и страха, вызванного появлением Мунчо. Хаджи Смион, сидя напротив, подтверждал рассказ Иванчо кивками. Только относительно змеи произошло небольшое разногласие: Иванчо уверял, что длина ее составляла один локоть и два с половиной рупа{103}, а Хаджи Смион утверждал, что змея была примерно с кишку наргиле, которое курит дед Нистор. Но серьезный спор возник по вопросу о том, кому принадлежит честь победы, которую Хаджи Смион приписывал себе.