– «И все три года этот прославленный герой живет в сердцах своих благодарных соотечественников. Пусть же этот памятник, который мы устанавливаем в его честь, станет символом беззаветной любви города к своему гражданину…»

– Нет, – поморщилась баронесса, – «станет символом» – как-то вяло.

– Хорошо, – согласился Генрих, – пусть «станет не только символом».

– Лучше.

– Так! – Генрих взялся за перо. – «…не только символом беззаветной любви города к своему гражданину…»

– Лучше – «к своему великому сыну».

– Лучше, – согласился Генрих и тотчас продолжил: – «Пусть он будет источником отваги, смелости и родником живительного оптимизма, который никогда не перестанет…» Может быть, «напоминать»?..

– Лучше – «струиться».

– Лучше! «…струиться в душе каждого истинного германца!» Как?

– Хорошо!

Генрих выскочил из-под одеяла и прошелся по комнате.

– Не высокопарно?

– Нет, Генрих, – с большим внутренним волнением сказала баронесса, – этого требует торжественность момента.

Одеваясь на ходу, Генрих поспешно выбежал из спальни…

Распахнулась дверь кабинета. Не обращая внимания на протесты чиновников, ожидающих в приемной, Генрих бросился к письменному столу, из-за которого поднялся бургомистр.

Чиновники в приемной повскакивали со своих мест и, негодуя, попытались воспрепятствовать визиту Генриха, но были оттеснены обратно к дверям решительным секретарем бургомистра.

– «И все три года этот прославленный герой, – зачитывал Генрих, все более воодушевляясь, – живет в сердцах своих благодарных соотечественников!»

– Да, да, да, – взволнованно кивал бургомистр, расхаживая вокруг Генриха, – мое сердце принадлежит ему. Он постоянно со мной…

С этими словами бургомистр перевел взгляд на картину, висящую на стене. Картина изображала задушевную беседу двух неразлучных друзей – барона Мюнхгаузена и бургомистра.

– Не могу забыть его юмора, Генрих! Не все понимали его, а я всегда смеялся, – сказал бургомистр и заплакал. – Я думаю, он одобрил бы наш проект.

С этими словами бургомистр сдернул полотно с макета, и взору Генриха открылась передняя часть лошади, на которой восседал Мюнхгаузен. Голова лошади была опущена, как и положено при водопое.

– Ты помнишь эту историю? – спросил довольный бургомистр. – Он оказался на разрубленной лошади, первая половина которой не могла утолить жажду, в то время как вторая половина мирно паслась неподалеку. На всякий случай мы изготовим и вторую половину. Можно установить ее на другой площади.

– Да, да, я вспоминаю, – улыбнулся Генрих, – забавная шутка!

– Нет, Генрих, – метафора! – поправил бургомистр. – Когда прозвучит фраза «пусть же он струится в душе каждого истинного германца», из лошади польется вода…

Из скульптуры брызнула струя воды. В окружении советников герцог поднялся с места.

– Так! – На лице герцога появились следы творческого вдохновения. – В целом, господа, мне нравится!

– Да! Хорошо! – тотчас поддержали герцога советники.

Его величество приблизился к скульптуре.

– Выразительная штуковина! – сощурясь, произнес он. – Жаль только, что одна половина…

Советники понимающе вздохнули, искренне сожалея.

– А куда, собственно, девалась вторая? – заинтересовался герцог.

– Согласно известному рассказу барона, она мирно паслась неподалеку, – быстро пояснил бургомистр.

– А что, если все-таки как-то… хотя бы… приблизить?

Среди помощников и адъютантов возникло сложное движение, завершившееся быстрым появлением второй половины, которую внесли в кабинет и поставили неподалеку от передней половины.

– Уже точнее, – обрадовался герцог.

– Да! – согласились советники. – Гораздо точнее. Уже.

– Но поскольку скульптура барона состоит у нас из двух половин, впечатление от барона все-таки раздваивается, – горестно вздохнул герцог.

– В том-то и дело! – сокрушенно произнес один из советников.

– Неудобно. Человек многое сделал и для Ганновера, и для всей Германии, – продолжал размышлять герцог. – Чего нам, собственно, бояться?

– Не надо бояться! – сказал один из самых смелых советников.

– Но ведь в этом, так сказать, весь смысл изваяния, – попробовал возразить бургомистр. – В этом вся соль! Это смешно…

– Кто же с этим спорит? Но именно поэтому не хотелось бы рассматривать заднюю часть барона отдельно от передней, – сказал герцог и сделал жест, характерный для человека ищущего и глубоко творческого. – Что, если… а?

– Соединить их воедино! – предложил самый молодой советник.

– Кто такой? – тихо спросил герцог, бросив быстрый взгляд на советников.

– Прикажете отметить?

– Нет, пока просто понаблюдайте!

Секретарь сделал пометку в блокноте, в то время как задняя часть скульптуры была благополучно сомкнута с передней. Среди советников возникло тревожное ожидание.

– А?! – сказал герцог. – Так даже смешнее.

Бургомистр, потрясенный случившимся, приблизился к скульптуре и почувствовал себя неуверенно.

– Откуда же тогда будем лить воду? – тихо спросил он. – Из какого места?

Среди присутствующих воцарилось молчание. Многие искренне озадачились.

Герцог внимательно оглядел скульптуру и пришел к заключению:

– Из Мюнхгаузена воду лить не будем. Незачем. Он нам дорог просто как Мюнхгаузен, как Карл Фридрих Иероним, а пьет его лошадь или не пьет – это нас не волнует!

Герцога поддержал гул одобрительных голосов и аплодисменты.

– Но в одном я решительно не согласен с проектом, – резко произнес герцог, приблизившись к бургомистру. – Почему у барона зауженный рукав и плечо реглан? Нет-нет, двойная петля на кушаке. – Он показал, какая именно и где. – Здесь тройная оборка, и все! Никаких возражений! Все!

Присутствующие дружно устремились к дверям.

Грянули дружные аплодисменты посетителей трактира. На маленькой эстраде, где выступали музыканты, скрипач сделал шаг вперед:

– А сейчас, по просьбе уважаемой публики… Гвоздь сезона! Песня «С вишневой косточкой во лбу»!

Трактир содрогнулся от восторженного рева. Перед оркестром появилась певица – любимица Ганновера. И зажигательная песня полетела по улицам города.

Заплаканная физиономия Феофила не вынесла летящего над городом припева: «С вишневой косточкой во лбу я брожу по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево».

Такие или приблизительно такие слова ворвались в раскрытое настежь окно и повергли Феофила в горечь воспоминаний. Он громко всхлипнул.

– Так нельзя, Фео! Будь мужчиной! – прикрикнула баронесса, входя в гостиную.

На ней был траурный наряд. Рядом – Рамкопф в черном сюртуке. Позади – хмурый Томас.

В центре просторной гостиной красовался пышно сервированный стол.

– Да-да, конечно, извините меня. – Феофил мужественно боролся со слезами. – Нервы! Когда я слышу о нем, то вспоминаю… Господи, господи! Как мы были несправедливы к нему, как жестоки…

– Дорогой мой, – торжественно изрек Генрих, – кто же знал, что так все обернется? Мы были искренни в своих заблуждениях. Время открыло нам глаза!

Баронесса многозначительно вздохнула:

– Такова судьба всех великих людей: современники их не понимают.

– Современники – возможно! – воскликнул Феофил. – Но мы-то родственники! Страшно вспомнить: я мечтал о дуэли с отцом. Я хотел убить его! И убил…

– Прекрати, Фео! – снова прикрикнула баронесса. – Мне надоели твои истерики!

Феофил посмотрел на мать затуманенным взором и гневно процитировал:

– «Еще и башмаков не износила, в которых гроб отца сопровождала в слезах, как Ниобея!»

– Ой, ой, ой, – затыкая уши, застонала баронесса, – что за пошлость, Фео!

– Это не пошлость, мама, – это монолог Гамлета! Я тоже переписываюсь с Шекспиром!

– Ну и как? – заинтересовался Генрих.

– Уже отправил ему письмо.

– А он?

– Пока не отвечает.

– Ты совершенно теряешь голову, Фео! – Баронесса с трудом сдерживала негодование. – Допустим, мы тоже виноваты, допустим! Но нельзя же теперь всю жизнь казнить себя!