Великий князь глядел на казнь с крыльца; лицо его не выражало никаких чувств. Вдруг Иван Данилович вздрогнул от неожиданности: оборванный старец, которого волокли сейчас на помост, показался ему знакомым. Собственно, не так уж он был и стар, примерно одних лет с князем, но изможденное, покрытое морщинами лицо и ниспадавшая на жалкие лохмотья длинная всклокоченная борода придавали ему вид древнего старика. Этот несчастный был больше похож на нищего, чем на разбойника. Удивленный князь попытался припомнить, где он мог видеть этого человека, но память ничего не подсказывала ему, и Иван Данилович отвлекся на другие лица. Вдруг перед его глазами встал давний, напрочь, казалось, забытый сон; снова Иван Данилович видел сверкающие безумные очи таинственного старца, снова мелькнул перед ним его грозно поднятый посох. «Сей же старец — вестник смерти...» — набатом ударил в мозгу раскатистый голос покойного митрополита Петра... Сердце великого князя учащенно забилось, во рту его стало сухо.

— Видите вон того оборванца? — с несвойственным ему волнением в голосе проговорил Иван Данилович, указывая пальцем в толпу ожидавших своей участи разбойников. — Приведите его сюда.

Слуга удивленно взглянул на князя, однако исполнил приказ со всей возможной поспешностью.

«Что за диво?! Это он! Да, тот самый старец из сна, я хорошо его запомнил. Ужели дни мои и вправду сочтены? Какое странное чувство!» — в смятении думал Иван Данилович, не сводя внимательных глаз с представшего перед ним Илейки. Разбойник держал себя без робости и даже не поклонился князю, так что приведшему его ратнику пришлось схватить Илейку за шею и согнуть в подобающем земном поклоне.

— Ты кто таков? — поборов смятение, обратился к нему князь.

— Аль не видишь? — вызывающе-насмешливо ответил Илейка, скаля немногие уцелевшие у него зубы. — Человек я, раб божий, как и все.

— Отвечай как подобает, рожа разбойничья! — Стоявший за спиной Илейки воин дал ему такого тычка, что тот покачнулся всем телом, едва удержавшись на ногах.

— Оставь его, — коротко бросил ратнику великий князь и снова заговорил с Илейкой: — Что же ты, раб божий, с душегубцами знакомство свел? Легкого житья возжелал, али иная какая причина есть? Может, не угодил тебе кто, счеты свесть вознамерился?

— Тому, кто мне боле всех не угодил, мне все одно не отмстить, — хмуро ответил Илейка, впервые с начала разговора отведя взгляд в сторону. — Что о том толковать-то?

— Вот что, раб божий, — медленно, словно в сомнении, молвил Иван Данилович. — Не знаю почему, но мне тебя стало жалко. Сдается мне, не по доброй воле прибился ты к сей шайке. Ступай себе на все четыре стороны. — Замявшись, он добавил: — Да как будешь грехи замаливать, помяни рабу божью Елену, помолись за упокой ее души.

С этими словами князь запустил руку в калиту и, достав оттуда горсть медных монет, протянул их Илейке. К величайшему удивлению Ивана Даниловича, вместо ожидавшегося им потока благодарностей лицо прощенного разбойника хищно исказилось, глаза сверкнули непримиримой злобой.

— Ишь ты! Помяни! — хрипло проклекотал он, вызывающе вздергивая вверх подбородок — А тыщи тех, что погублены по твоему наущенью, заживо в домах своих спалены, клинками татар, что ты привел, посечены, — их кто помянет?! Разве токмо земля, что их кровушкой безвинной напиталась, да ветер, что их прах горемычный развеял! Потому как не осталось у них родной души на свете — всех извел ты, ирод! Помяни! Проклятьем да будь помянут ты и весь твой песий род!

При последних словах Илейка резко подался вперед и яростно плюнул на бороду опешившего от этой неожиданной выходки князя. Разбойника тотчас повалили навзничь и, скрутив руки за спиной, несколько раз хватили головой оземь.

— Отведите-ка его туда, отколе привели, — хладнокровно проговорил пришедший в себя Иван Данилович, вытирая бороду белым шелковым платом. — Ему, как видно, там самое место.

И, повернувшись, великий князь изволил удалиться с площади, где через короткие неравномерные промежутки все еще раздавались глухие одиночные удары топора.

Вот и настала для Ивана Даниловича пора, когда можно остановиться и, окинув взглядом пройденный путь, вздохнуть полной грудью, неторопливо переводя истомленный дерзанием дух. Тверь сломлена, сломлена окончательно — в этом не могло быть уже никаких сомнений. В знак своей победы Иван Данилович велел снять со Святого Спаса вечевой колокол и отвезти в Москву — событие первостепенной важности, закономерная точка в длинной и кровавой повести великой распри.

И с новгородской господой отношения как будто стали налаживаться. Вскоре после того как весть о казни Александра Михайловича разнеслась по всем уголкам Руси, в Москву с берегов Волхова прибыло посольство: бояре Сильвестр Волошевич и Федор Оврамов привезли великому князю долгожданный выход — все до последней гривны, тщательно сосчитанное и бережно уложенное в тяжелые, окованные железом сундуки: смекнули наконец олухи, какую силу взял нынче московский князь, заторопились мириться, мелькнула у Ивана Даниловича торжествующая мысль. Вслух же ничего не сказал, только загадочно улыбался в пышную седеющую бороду. Смысл этой улыбки новгородцы постигли очень скоро, когда, едва не опережая

Возвращавшихся в Новгород бояр, туда явились послы от великого князя. Узнав об их приезде, золотые пояса обменялись красноречивыми взглядами: мол, что мы вам говорили! Действительно, перед отправкой дани многие выражали беспокойство, что такое явное изъявление покорности лишь подстегнет Ивана Даниловича к новым нарокам, но даже они не предполагали, что их предсказание начнет сбываться так быстро.

— Чем обязаны, господа? — любезно спросил москвичей посадник Федор, улыбаясь тем шире, чем плотнее сдвигались у переносицы его черные с серебряным отливом брови.

— Новугороду надлежит уплатить в казну великого князя 2000 гривен, каковые нам и велено у вас принять, — не отзываясь на любезность, сухо и надменно произнес возглавлявший посольство Бяконт.

Хотя Федор и ожидал услышать что-то подобное, такая неприкрытая наглость его обескуражила.

— Позвольте, господа, — в голосе посадника зазвучало нескрываемое возмущение, — разве мы не отослали только что Ивану Даниловичу весь выход, без малейшего изъятия? Мы более ничего не должны великокняжьей казне!

— То был выход самого великого князя, — с ноткой снисходительности объяснил посол. — Теперь же вам надлежит дать запрос цесарев, что цесарь у Ивана Даниловича запрошал. Не все же Москве одной сей воз на себе тянуть!

— Несмысленное речете, господа послы, — строго изрек посадник — Иван Данилович целовал крест держать Новгород в старой пошлине и новыми повинностями, кои в Ярославлей грамоте не прописаны, не отягощать. От начала мира не видали мы такого самоуправства!

Получив твердый отказ, Иван Данилович, как уже бывало, вывел своих наместников из Новагорода, но что делать дальше, не знал. Больно уж не хотелось снова браться за оружие.

Осенью снова горела Москва. На памяти Ивана Даниловича это был уже четвертый великий пожар, но на сей раз крепко досталось и Кремлю. Что ж, отстроим заново, нам не привыкать.

А вот внуков ему, похоже, не увидеть. Семен и Айгу-ста ожидали наследника долгих четыре года, но рождение первенца, названного Василием, не принесло радости в великокняжескую семью. Мальчик появился на свет слабым и болезненным; с первого взгляда было видно, что он недолго задержится в этом мире. Не дожив и до двух лет, Василий умер. Несмотря на утешения мужа и свекра, изо всех сил старавшегося скрыть свое разочарование, княжна чувствовала себя виноватой в том, что не может оправдать надежды своей новой семьи, и это лишь усиливало ее природную робость.

Силы у Ивана Даниловича были уже не те. В последнее время князя стала донимать жгучая боль в груди — как будто там, внутри, поселился какой-то неведомый зверек и безжалостно раздирал ее когтями. Проведя изрядную часть жизни в дороге, Иван Данилович теперь редко покидал свои хоромы, посылая к хану вместо себя кого-нибудь из сыновей. Он ловил себя на мысли, что его все меньше заботит, что думают о нем в сарайском дворце. Все чаще Ивану Даниловичу снилась покойная жена: Елена молча смотрела на него, и ее серые глаза из-под черного монашеского одеяния светились такой кроткой печалью, что Иван просыпался в слезах и потом весь день, терзаясь смутной тоской, проводил на коленях в божнице. Челядь шепталась, что, знать, кровавые призраки Александра и Федора Тверских не отпускают совесть их господина. Но эти тени никогда не тревожили покой великого князя...