— Чего тебе, Илейко? — равнодушным, ничего не выражающим голосом спросил он, неторопливым движением поглаживая бороду.

— Не взыщи, господине, что побеспокоил тя, — смущенной скороговоркой проговорил Илейка. — Кабы не великая нужа, нипочем бы к тебе не пришел.

— А что за нужа-то? — спросил Карп, едва заметно сдвинув брови.

— А нужа такая, — Илейка на мгновение замялся, после чего его речь потекла более естественно и связно — было заметно, что он долго обдумывал то, что собирается сейчас сказать: — Видишь ли, господине, как поселился я здесь, мне нарезали землицы на одну душу. Оно и правильно — я ведь тогда холостой еще был. Ну, а топерь дело иное — семья у меня, дитя недавно народилось. Надел же остался прежним. Дюже нам тяжко жить стало, господине, прокормиться никак не возможно...

— Думаешь, тебе одному земли не хватает? — сердито перебил его Карп. — Мне, почитай, каждый день такими же вот просьбами докучают — дай да дай! А что я могу сделать? Земля, она ведь вещь такая — в квашне ее не замесишь и в печи не испечешь; сколько господь ея создал, столько и есть, ни убавить, как говорится, ни прибавить. Что ж, по-твоему, я должон у коренного тверича, чей род испокон веку на сей земле живет, землю-то эту отобрать, да тебе, москвичу приблудному, прирезать? Так, что ли, мыслишь?

— Что ты, что ты! — испуганно замахал руками, Илейка, павший духом от того, какой оборот приобрела беседа. — Разве я прошу у тебя рольной земли? Дай мне хоть леса клочок на росчисть. Навек благодетелем нашим станешь, бога молить за тебя, яко за родного, станем!

— Вот что, Илейко, — поразмыслив, с важностью произнес тиун. — С этим делом тебе обращаться должно прямиком к самому Смену Мелуевичу. Боярским лесом я распоряжаться права не имею. Отправляйся в Тверь; аче привезешь от боярина грамотку, что так, мол, и так, дозволяет он такому-то своему холопу распахать такой-то кус леса, будет у тебя землица, ну а нет — тут уж не обессудь: не моя воля — боярская. Токмо гляди, — строго добавил Карп, — абы грамота была писана яко должно — с подписью Смена Мелуевича своеручною да печатью вислою! Иначе веры ей не дам. Уразумел?

И, не обратив внимания на жаркий поток благодарностей, обрушившийся на него снизу, Карп возвратился в дом.

Всю дорогу до Твери Илейко боялся, что какая-нибудь случайность помешает ему застать боярина дома — мало ли куда может услать того княжья воля или собственные нужды! Но его опасения не сбылись: после возвращения из Орды, где он был в числе бояр, сопровождавших Михаила Ярославича, и воочию наблюдал страдания и смерть своего несчастного князя. Смен Мелуевич почти не покидал свои хоромы. Потрясенный увиденным, едва не распростившийся с собственной жизнью, боярин, казалось, утратил интерес к жизни. Он жил уединенно, много молился и усиленно пекся о своей душе: будучи еще крепким мужчиной, сделал богатый поминальный вклад в Оршину обитель, щедро раздавал милостыню и почти каждый день стоял заутреню в Успенском соборе. Так что Илейка и сам не подозревал, насколько удачно он выбрал время для своей просьбы. Приняв дрожащими руками грамоту, отдававшую в его распоряжение небольшой кусок боярского леса, Илейка не мог поверить своему счастью; ему уже виделось поле, гладкое, как пергамент, на котором была написана грамота, а на нем — много борозд, таких же прямых, широких и черных, как и ряды мудреных загогулин, испещрявших спасительный для него и его семьи свиток

Не помня как выйдя от боярина и немного придя в себя на свежем воздухе, Илейка решил, что за такое дело не грех и опрокинуть чарочку. В поисках места, подходящего для осуществления этого благочестивого намерения, он вышел к исаду. Оба берега Волги были заполнены народом; на опоясанной цепью ратников пристани стояли священники в торжественном облачении, с хоругвями и прочими принадлежностями своего ремесла, позади них смиренно теснились бояре, к которым на глазах у Илейки присоединился и приехавший на коне Смен Мелуевич. Многие люди, повернув головы, пристально смотрели в ту сторону, куда Волга размеренно бросала серые холмики волн. Побуждаемый любопытством, Илейка подошел к толпе и, тронув за плечо ближайшего к нему человека, спросил о том, что здесь происходит. Тверич смерил его недоуменным взглядом.

— Отколе ты свалился, деревенщина? — презрительно фыркнул он. — Уже с месяц вся Тверь токмо об этом и гудит, а он на тебе — «что здесь такое деется»!

Илейку так и подмывало вспылить, но он обуздал себя.

— Я, мил человек, может, и деревенщина, — с достоинством ответил он, — да никого на своем веку ни за что ни про что не обидел и, уж конечно, уважил бы человека, коему бы вздумалось вопросить меня о том, что я добро ведаю.

— Князя нашего, Михаила Ярославича, царствие ему небесное, должны днесь привезть из Москвы, — смутившись, уже другим тоном пояснил тверич. — Княгиня с молодыми князьями еще на заре встречь выдалась на насадах. Вот-вот ожидаем их с телом.

Илейка подумал о жене, которую он так хотел поскорее обрадовать доброй вестью, и, вздохнув, махнул рукой. «Ничего, обождет. Главное, дело-то сделано. Все глядят, и я погляжу: чай, не каждый день такое видеть доводится», — подумал он и тоже стал прилежно высматривать вдали очертания княжеских насадов.

Наконец из-за изгиба Волги показалось несколько черных точек; они медленно приближались, и вскоре Илейка смог разглядеть надменно вздернутые кверху носы четырех больших крутобоких лодий. Их стенки были настолько высоки, что из-за них не было видно даже голов тех, кто находился внутри. Все насады шли под черными парусами, но лишь у двух из них паруса были одноцветными; два других украшали нашитые на них вставки — золотой образ спасителя и продольные волнистые белые полосы. С приближением судов толпа оживилась, но это было какое-то сдержанное, подавленное, пугливое оживление: не раздавалось громких голосов, никто не расталкивал соседей локтями, пытаясь пробиться к пристани; толпа лишь слегка уплотнилась — насколько это было еще возможно, подавшись вперед, а задние ряды приподнялись на цыпочки, чтобы не пропустить действо, которое должно было сейчас начаться. Потом стало очень тихо.

В этой тишине был хорошо слышен глухой стук, с которым насады, достигнув пристани, ударились в массивные дубовые сваи. Изнутри насадов выкинулись толстые длинные веревки, которые были проворно подхвачены и прикручены к сваям. На судне, чей парус был украшен ликом Христа, распахнулась вырубленная в стене дверца, и по приставленным к ней слегка качающимся сходням на пристань спустилась княжеская семья. Княгиня Анна, в черном платье, отороченном собольим мехом и обильно расшитом жемчугом, и круглой собольей же шапке, шла, опустив голову, ни на кого не глядя; Дмитрий и Александр бережно поддерживали ее под руки. Бояре почтительно расступились перед ними. Затем под пение псалмов из насада вынесли закрытый гроб, обернутый черной парчой. Закачались над исадом крылатые хоругви, задымили кадила священников, в руках церковных служек загорелись огромные, в половину человеческого роста, свечи, и под не прекращающееся ни на миг пение процессия медленно двинулась сквозь разделенную на два острова толпу по направлению к Успенскому собору Горестные возгласы, плач и проклятия убийцам, заглушая пение, на всем пути осыпали княжий гроб, как зерно, что сыплют вслед покойнику:

— Сгубили московские псы отца нашего!

— Не мечом, так кознями одолели!

— Сироты мы топерь горемычные!

— Ничего, придет время, попомним мы им это! А Тверская земля не пропадет: семя Михаил оставил доброе.

«А ведь сведай они, что я по роженью москвич, пожалуй, и бока бы намять могли, да крепко намять», — мелькнуло в голове у Илейки. Убедившись, что к собору ему не пробиться, Илейка решил, что ничего примечательного он уже не увидит, и стал потихоньку выбираться из толпы.

Темной весенней ночью 1320 г. до слуха дозорных, несших службу на заборолах Тверского кремля, со стороны Волги донесся тихий плеск мерно погружаемых в воду весел. Ничего необычного в этом не было: главный водный путь Руси не знал покоя даже ночью; поэтому воин, неспешно прохаживавшийся у западной стены, протянувшейся вдоль берега реки, лишь мельком посмотрел туда, откуда раздавались эти вкрадчивые, медленно приближавшиеся звуки, и, устало зевнув, перевел взгляд на утонувший в темноте посад по другую сторону реки, скупо окропленный редкими каплями тусклых сиротливых огоньков. Когда месяц, то исчезавший в пробегавших по небу призрачно-белесых облаках, то вновь застенчиво выглядывавший из-за их круглых широких плеч, в очередной раз показался в небесной глубине, стало видно, что плывущее по Волге судно — это совсем небольшой челн, на котором, помимо гребцов, находился всего один человек Ветер для челна был попутным, поэтому он, несмотря на то, что шел против течения, весьма проворно подвигался вперед. Приблизившись к устью Тверцы, челн резко повернул к берегу и вскоре с мягким шипением уткнулся носом в тугой от пропитавшей его влаги, скрипучий песок исада. Не дожидаясь, пока засуетившиеся гребцы вытащат его, покачивавшийся в лад набегавшим волнам, на берег, приплывший на челне человек, пошатываясь, как во хмелю, прошел на нос и, несколько тяжеловато спрыгнув на твердую землю, поднялся к кремлевским воротам, которые, как обычно в это время, были затворены. После долгого настойчивого стука в створе ворот распахнулось маленькое зарешеченное окошко и в нем слабо блеснули чьи-то неприветливо скошенные глаза.