— Им будет позволено находиться с тобой до самого конца, — важно ответствовал бегеул и, не сказав более ни слова, удалился.

В отличие от сумерек дня, заставляющих предметы призрачно расплываться в серой мгле, постепенно сливаясь друг с другом, сумерки жизни, напротив, делают все более острым и отчетливым, чем оно казалось раньше. Тысячи дел, которые он намеревался, но не успел сделать или сделал не так, как должно, приходили на ум Михаилу, и ему казалось, что будь у него еще немного, совсем немного времени, и все это можно было бы поправить. Но этого времени у Михаила уже не было, и оттого каждое оставшееся в его распоряжении мгновение приобретало для него особый вес и ценность, как песчинка, чудесным образом превратившаяся в жемчужину, и Михаил не желал, чтобы хоть одно из них было потрачено впустую. Написав письма к жене и старшим сыновьям, в которых он, помимо прочего, просил их позаботиться о своих верных слугах, не бросивших господина в беде, Михаил полностью отрешился от земных забот и посвятил себя примирению с создателем.

Утро 22 ноября ничем не выделялось из череды тех скорбных и тревожных дней: Михаил Ярославич, выбившийся из сил после многочасовой, продолжавшейся почти целую ночь молитвы, лежал на ковре и, закрыв глаза, слушал монотонный голос читавшего псалтырь игумена Алексия. По левую руку от Михаила сидел княжич Константин, подавленный, притихший, не сводивший с отца грустного испуганного взгляда. Казалось, что Михаил спит, но вот он открывает глаза и, приподняв голову, протягивает руку к начавшему уже клевать носом священнику.

— Постой-ка, отче, дай мне книжицу. Чую я, что-то недоброе вошло в мой дух; хочу вопросить о сем господа.

Алексий встрепенулся и после мгновенной заминки подал князю просимое. Михаил захлопнул книгу, произнес краткую молитву и раскрыл псалтырь наугад.

«Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя», — осипшим от волнения голосом прочитал он.

— От тебя ничего не скроется, господи! — прошептал Михаил, роняя книгу на колени. — Яко в книзе, читаешь ты в человеческом сердце. Да, страх, самый постыдный страх, к сраму моему, завладел моею душой! Сколько раз я мог погибнуть в битве, но никогда такая смерть не страшила меня. Отчего же теперь звериный страх сковал мое сердце?!

— В сем же псалме, княже, — мягко сказал игумен, — ты отыщешь и совет, как не дать сему страху власти над собой: «возверзи на господа печаль твою». Последуй ему, княже; и ноша твоя не покажется тебе столь тяжела.

Князь поднял книгу и стал читать дальше: «Кто даст ми криле яко голубине? И полещу, и почию».

— Эх, кабы мне такие крыла! — с тоской воскликнул князь, захлопывая книгу.

Высоко взметнулся полог шатра, и вбежал насмерть перепуганный, побледневший Олюша.

— Княже, княже! — дрожащим голосом проговорил он. — Там Юрий Данилыч и боярин Кавгадый... А с ними много людей, и у всех оружье... Они... они сюда идут, княже! — отчаянно крикнул он, бросая затравленный взгляд через плечо.

— Ведаю, зачем гости пожаловали, — слегка побледнев, произнес князь и, поднявшись на ноги, оправил смявшуюся одежду. — Что ж, встретим их, как должно, — честь по чести.

— Отче, я не хочу, чтобы ты умер! Не хочу, не хочу! — пронзительно закричал приникший к отцу Константин и, уткнувшись лицом в его грудь, забился в рыданиях.

Губы у князя задрожали; с нежной осторожностью он отстранил сына от себя и, приподняв за подбородок его залитое слезами лицо, внушительно сказал, стараясь казаться спокойным:

— Послушай, Коснячко! Беги что есть мочи к цесарице Баялыни, попроси ее о защите. Ничего не бойся: покуда она к тебе благоволит, никто тебя не тронет. Постарайся токмо, чтобы эти... которые сюда идут... тебя не видали. Уразумел? Ступай же, ступай скорее!

Слегка подтолкнув всхлипывающего княжича к выходу, Михаил выпрямился и твердым шагом вышел вслед за сыном из шатра.

— Он ваш, мои батыры! — привстав на стременах, прокричал своим людям Кавгадый, указывая на Михаила, который стоял опустив голову и молитвенно сложив руки. — Да исполнится воля великого хакана!

Расталкивая немногочисленных слуг тверского князя, вооруженная толпа устремилась к Михаилу. Сильный удар по темени сбил князя с ног, но, к несчастью для него, не лишил сознания. Михаил чувствовал каждый из ударов, обрушившихся на него со всех сторон, после того как множество рук сорвали с него одежду, чувствовал, как липкие струйки крови, словно жирные черви, множась и множась, ползут по его телу. Князь не сопротивлялся; лишь однажды, увидев летящий ему в лицо носок сапога, он инстинктивно поднял руку для защиты, но она тут же оказалась притиснутой к земле чьей-то широкой жесткой подошвой.

Когда тело князя перестало содрогаться под ударами, какой-то человек, до сих пор не принимавший участия в истязании и стоявший чуть поодаль, протиснулся сквозь толпу убийц и склонился над неподвижно лежавшим Михаилом. Через несколько мгновений он выпрямился и, держа на вытянутой ладони окровавленное, еще бьющееся сердце тверского князя, с торжествующей улыбкой подошел к Юрию и Кавгадыю, которые, спешившись, ожидали конца, не приближаясь к месту казни. При виде маленького кровавого комочка Юрий с отвращением передернул плечами и отвел глаза; заметивший это Кавгадый презрительно усмехнулся.

— Что же, ты так и оставишь тело своего дяди валяться здесь на поживу воронья? — спросил Кавгадый. Юрия, когда они подъехали к обнаженному растерзанному телу, которое убийцы наконец-то оставили в покое — теперь они шумно хозяйничали в шатре; в его голосе звучало почти не скрываемое презрение.

Юрий заметно смутился.

— Жила, ты того, позаботься, — пробормотал он, обернувшись к слуге.

Перекатываясь алыми волнами, заколыхалась в воздухе блестящая шелковая кочь и, медленно опустившись, покрыла поруганные останки того, кто еще совсем недавно был первым и могущественнейшим из князей Руси.

Просторная, изящно обставленная светлица: веселый узор слюдяных оконец, высокая кровать с бахромчатым пологом из голубого шелка, резной ларь с серебряными ручками. В середине — круглый стол с подсвечником. У окна, подложив для удобства под спину подушку, в деревянном стольце сидит женщина. Ей лет сорок Ее худощавое с высоким лбом и впалыми щеками лицо красиво, хотя черты лица немного мелки, но его несколько портит строгое, напряженное выражение, с которым женщина склонилась над лежащими у нее на коленях пяльцами: тверская княгиня Анна, как обычно, коротает время за вышиванием. Это неторопливое, размеренное занятие, требующее постоянной работы мысли и сосредоточенности, как нельзя лучше отвечало ее потребности успокоиться и хоть как-то отвлечься от тревожных дум о муже и сыне, находившихся сейчас за тридевять земель отсюда, в опасной и непредсказуемой Орде. Княгиня нарочно бралась за сложные, отнимавшие много времени и сил вещи, чтобы иметь возможность как можно дольше избегать тягостных мыслей, все настойчивее стучавшихся в ее ум по мере того, как неделя проходила за неделей, а от ее дорогих по-прежнему не было никаких известий. Сейчас Анна трудилась над платом с ликом Христа; он был начат ею сразу после того, как, проводив мужа, княгиня возвратилась в Тверь, затем отложен из страха, что по недостатку уменья святой образ может выйти недостаточно совершенным, а потом снова извлечен из рукодельного ларца. Сотканный из золотых нитей лик спасителя был готов уже более чем наполовину, лишь нижняя часть — щеки, рот и подбородок — оставалась пока едва намеченной редкими тонкими стежками на белом шелке. По замыслу княгини, вокруг лика должна была протянуться тройная кайма из бисера, а поля предполагалось заполнить краткими изречениями из евангелия. Не без тайной мысли взялась Анна за эту работу: ей казалось, что этим она приносит предвечным силам угодный им дар и, умилостивленные этим даром, они скорее отзовутся на ее молитвы, смысл которых последние полгода сводился к одному: только бы Михаил и Константин благополучно возвратились домой!