Напротив руин княжеского терема, погибшего в огне еще во время августовской замятии, белели каменные развалины церкви, возле которых с выражением крайнего горя на лицах — многие и не пытались сдержать слез — стояло несколько крепких, широкоплечих мужиков разного возраста — от безусых отроков до седовласых старцев. Их отчаяние было столь явно и безмерно, что Иван Данилович, движимый состраданием, приблизился к хранившим скорбное молчание людям.

— Родные там хоронились? — тихо спросил князь, кивнув в сторону развалин.

— Родные... — горько повторил высокий белоголовый старик со впалыми, обвислыми щеками и скорбно кренящимися книзу тонкими усами. — Да она нам сама как родная была! Все в нее вложили — всю душу, все уменье, думали, будет стоять людям на радость... А оно вон как все обернулось... Эх, такую красоту сгубили! — воскликнул он с внезапной яростью, и на глаза у него выступили две слезинки — скупые порождения бессильного гнева.

— Два лета токмо и простояла, — глухо добавил кто-то.

— Что простояло? Церковь? Так вы зодчие? — в голосе Ивана Даниловича прозвучала такая неуместная и неожиданная радость, что ответом ему были хмурые, враждебно-недоуменные взгляды обернувшихся к нему людей.

— Ну, зодчие, — угрюмо бросил белоголовый. — Тебе-то что?

— Вас-то мне и надобно, — словно не замечая его неприветливого тона, расплылся в улыбке Иван Данилович. — А то затеял я на Москве белокаменный храм, да умельцев не хватает, оттого дело и застопорилось. Три года уже тянется, а конца не видать. Может, взялись бы?

— Так ты князь Иван Данилыч, что ли, будешь? — сузив глаза, с каким-то странным выражением спросил молодой тверич со свежим рубцом через левую щеку.

— Он самый и есть, — засмеялся князь.

Зодчие обнажили головы, украдкой обмениваясь пасмурными взглядами.

— Так что насчет храма? — нетерпеливо спросил Иван Данилович, успокаивающе похлопывая по гриве брезгливо пофыркивающего и пугливо переступающего с ноги на ногу коня, которого привела в легкое смятение проехавшая мимо телега, груженная мертвыми телами; видя, что мастеровые не торопятся с ответом, он добавил уже с угрозой: — А то глядите: покамест честью прошу, а могу ведь и силу употребить.

— Да оно-то, конечно, кто бы сомневался, — рассудительно заметил белоголовый старик

— А что, жалованье нам доброе выйдет? — спросили из толпы.

— Пока что недовольных не бывало, — улыбнулся Иван Данилович. — За добрую работу у нас и вознагражденье доброе полагается.

— Да как же мы можем теперича Тверь оставить? — заметил человек средних лет с тонкими, но четко обозначенными чертами бледного лица. — Нам, вроде того, и здеся работы достанет.

В подтверждение своих слов он обвел рукой тучневшую кругом ниву пожарища.

— Ну, это как сказать, — неохотно возразил ему белоголовый. — Князьям теперь долго не до белокаменной потехи будет — город бы отстроить.

— А останетесь здесь, татары как пить дать в Орду угонят, — ввернул Иван Данилович неотразимый довод. — Вовек родные места не увидите.

— Что скажете, православные? — обратился старик к своим товарищам. — Променяем на Москву наши пепелища али тут останемся, на божью волю лишь надеясь? Но учтите: коли порешите остаться, тяжко, вельми тяжко нам здесь придется, может, и вовсе пропадем. Да и от князя нам казнь может выйти за ослушанье. Так что поимейте в виду.

— Ты староста, Олехно, тебе и решать, — хмуро ответил тот, кто возражал против отъезда.

— А я так мыслю, — убежденно произнес Олехно. — Коли вложили в нас бог и учителя наши чудесное уменье из мертвого камня живую красоту творить, не грех ли нам будет дать пропасть ему втуне? Наше дело — храмы строить, а где они станут бога славить — в Твери, на Москве аль у черта на куличках — для нас дело десятое. Даст бог, когда-нибудь и Тверскую землю украсим плодами рук своих, ныне же наш путь лежит на Москву. Мы согласны, княже, — со смиренным кивком обратился старец к Ивану Даниловичу.

— Ну вот и славно, — князь натянул поводья и, зажав их в одной руке, поправил съехавшую набок соболью шапку. — Заутра явитесь в мой стан, разыщите дьяка Кострому. Он вам отпишет грамотку; по ней вам и снедь выдавать будут, и порты, и от тягла любого она вас ослобонит. Да чтобы храм был не измотчав! Ну, бывайте, княжьи храмозиждители!

И князь, провожаемый долгими взглядами своих новых слуг, в которых читались самые противоречивые чувства, продолжил путь по разоренному городу.

В один из дней бабьего лета все жители села Горнчарова — от ветхих старцев, едва способных передвигать ноги, до младенцев, самозабвенно спящих на руках у матерей, — празднично разодетые, собрались на только что сжатом поле, посреди которого одинокой прядью желтела единственная не тронутая серпом полоска ржи — Ильина бородка, как называли ее крестьяне. Из года в год свято соблюдался этот дедовский обычай — по завершении жатвы вознести хвалу богу и Илье-пророку за собранный урожай и смиренно попросить, чтобы и в следующем году клети и овины не остались пустыми. И чем неурожайнее был год, чем скуднее наполнялись закрома, тем горячее была благодарность за избавление от голодной смерти и страстнее мольбы, исполненные робкой надежды и затаенной тревоги.

В отработанном до мелочей ритуале дожинок каждый знал свое место. Когда крестьяне с торжественными лицами, еще хранившими на себе следы недавней нелегкой страды и в то же время излучавшими радостное удовлетворение от успешно завершенного дела, расположились полукругом возле Ильиной бородки, староста — благообразный старик с глубокой складкой между выпуклыми наполовину оголенными белесыми бровями — вышел вперед и, воздев длинные руки к небу, заговорил с такой страстью, что многим из присутствующих стало не по себе:

— Отче наш небесный! Благодарим тебя за то, что и летось не оставил ты нас своею милостью и даровал нам хлеб наш насущный. Слава тебе ныне и присно и во веки веков! Аминь.

С этими словами староста трижды широко, точно бросая в землю семена, перекрестился и отвесил земной поклон. Остальные, нестройным хором повторяя «аминь», последовали его примеру.

— Ну, хозяюшка, теперь твой черед, — с улыбкой обратился староста к жене, круглолицей, улыбчивой, моложавой женщине, державшей себя, несмотря на приметное положение мужа, как обычная крестьянка.

Старостиха подошла к бородке и, склонившись над ней приспустила широкий рукав своей вышитой рубахи. Взяв через ткань волоток, она стала бережно, закусив от напряжения губу, завивать его посолонь, непрестанно приговаривая: «Вот тебе, Илья-борода, на лето роди нам ржи и овса!» Когда каждый из колосьев превратился в тонкий солнечный венок, женщина осторожно надломила их у основания, после чего собрала в сноп, который перевязала заранее припасенной красной шелковой лентой. На место рождения снопа кто-то тут же положил камень. Затем люди стали по очереди подходить к лежащему на земле снопу, и каждый что-то оставлял на нем: привязывал ленту, втыкал цветы или надевал сплетенный из трав и цветов венок Когда эта часть обряда была закончена, сноп высоко подняли над головами и толпой двинулись в сторону села, орошая пустой осиротевший простор искристой брызжущей песней:

Яровая спорынья!

Иди с нивушки домой,

Со поставушки домой,

К нам в Горнчарово село,

Во Петроково гумно.

А с гумна спорынья

Во амбар перешла.

Она гнездышко свила,

Малых деток вывела, —

Пшеной выкормила,

Сытой выпоила.

Так, под веселое разноголосое пение, сноп внесли в большую, с добротным резным крыльцом избу старосты, благоговейно водрузили на лавку в красном углу, под иконами, после чего все, оживленно переговариваясь друг с другом с довольным видом людей, только что завершивших большое и важное дело, расселись за накрытым для общей трапезы еловым столом.

— Присаживайтесь, люди добрые, угощайтесь чем бог послал, — хлопотала вокруг стола старостиха.