В день похорон Юрия людей в Кремль понабилось что зерен в амбар после окончания жатвы. Февральский день был суров, как задубевшая шкура; в застывшем морозном воздухе лениво скользили редкие пушистые снежинки. На площади перед княжьими хоромами не то что протолкнуться — и вдохнуть-то полной грудью мудрено: не каждый день провожают в последний путь князя, да еще разбойничьи зарезанного, точно странника на лесной дороге.

Москвичи народ жалостливый: ради мученически-нелепой смерти князю в одночасье забылись и свирепость его, и поборы лютые, и страшный бортеневский разгром, после коего во многих семьях не дождались домой кормильцев, и многое иное. Плачут-убиваются бабы, стирая крупные слезы с раскрасневшихся на морозе щек.

— Ох, князюшко ты наш, осиротели мы без тебя! Покинул ты нас до сроку, до времени! — стягами полощутся над толпой горькие причитания.

— Странный народ эти русские, — презрительно сощурившись, бросил стоявшим за его спиной приближенным татарский баскак, наблюдавший за происходящим с крыльца своих покоев. — Они убиваются по своему князю, точно по родному отцу, хотя он не принес им ничего, кроме горя, а в злобе не уступал бешеному псу!

Юрий теперь для всех вроде нового Соломона, отец-благодетель. А о том, что пока он то в Орде перед ханом на карачках ползал, то с новгородцами на свеев. Да на чудь ходил, его меньший брат Иван всем на Москве заправлял и через разумность да справедливость его дела и вправду кое-как пошли на лад, добрые москвичи запамятовали: стол-то за Юрием был, ему и честь воздать!

Напирает толпа все сильней, машут ратники плетьми направо и налево — ни дать ни взять попы, святую воду в праздник разбрызгивающие. Только помахали они помахали, да и рукой махнули: сколько ни хлещи все одно толку не будет. Стоит себе сторожа, скучает.

— И чего тут глядеть — хоронить-то все одно в закрытом гробу будут! — проворчал хмурый немолодой мужик, досадуя на жену, ни свет ни заря притащившую его на такую стужу, чтобы встать поближе, на себя, за то, что подчинился глупой бабе, а заодно и на весь белый свет в придачу.

— Это еще почему? — недоверчиво осведомились сзади.

— Димитрий-то ему голову надвое рассек, вот и смекай, сподручно ли будет ее напоказ выставить, — убежденно изрек мужик, притоптывая на месте для согрева.

— Бреши боле! — с презрением отозвался чей-то настуженный дырявый баритон. — Он его прямо в сердце хватил, от знаючих людей слыхал.

Мужик хотел что-то возразить, но стоявшая рядом с ним бойкая молодая женщина с соблазнительно припухшими губками смущенно толкнула его локтем:

— Не болтай, чего не ведаешь, не срамись перед людьми.

Тот с оскорбленным видом замолчал. Вдруг толпа содрогнулась и зашевелилась, как огромное просыпающееся животное.

— Несут! Несут! — вспыхнули в передних рядах взволнованные, почти восторженные крики. Взгляды всех присутствующих сосредоточились на крыльце княжеских хором, где началось какое-то движение. Обнажая головы и осеняя себя крестами, люди резко подались вперед: каждый хотел собственными глазами увидеть почившего князя.

— А ну не напирай! Подай назад, черт косматый! О-ох, батюшки, смерть моя пришла! — Жалкие вопли тех, кто оказался слишком сильно зажат сгрудившейся, уплотнившейся человеческой массой, потонули в общем возбужденном гуле. Воины, в два ряда выстроившиеся от крыльца до паперти церкви Михаила Архангела, где должно было пройти отпевание, с большим трудом сдерживали натиск древками своих копий.

У входа в церковь процессию встречал высокий, представительного вида митрополит Петр, за спиной которого теснились несколько незнакомых Ивану священнослужителей.

- Я знаю: горе твое велико; княже, — густым раскатистым голосом сказал митрополит, беря Ивана под руку и сопровождая его в придел храма. — Тяжко найти слова утешения, коим вняла бы душа скорбящая. И все же я попытаюсь...

— Ежели бы он пал на поле брани, как и подобает князю, скорбь моя не была бы столь велика, — печально отозвался Иван. — Но умереть вот так, яко овца под ножом, не успев обнажить меч в свою защиту...

Голос Ивана задрожал, и он умолк

— Нам не дано самим избирать себе кончину, — с мягкой наставительностью молвил Петр. — Аще господь уготовил брату твоему такую смерть, значит, таков был его умысел. А посему умерь свою скорбь и прими его волю со смирением. Иное должно занимать тебя, — многозначительно продолжал он, слегка повернув лицо к князю. — Помни: отныне ты главный печальник за всю свою землю, и, что бы на душе у тебя ни творилось, все твои скорби ничто пред ее бессчетными страстями и обидами. О ней господь и призвал тебя постараться. Ну, а мы, по мере сил, тебе в том поможем, — смягчая строгую повелительность тона, ласково добавил Петр и, обернувшись, указал на своих спутников, которые бесшумно, как тени, следовали за владыками мирским и церковным. — Так усмотрел господь, что ко мне как раз приехали из разных городов четыре епископа. Так что отпевать князя будем, можно сказать, всею Русью.

Подойдя для прощания к установленному на возвышении гробу, Иван опустился на колени и, уткнувшись лицом в грудь покойного — Юрий был одет в черный шитый золотом аксамитовый кафтан, лицо прикрыто платом — путь из Орды неблизкий, и от тела исходил одуряюще резкий сладковатый запах, — долго оставался неподвижен; лишь его спина мелко вздрагивала от безмолвных рыданий.

— Спи покойно, брате, — подняв наконец голову, с выражением бесконечной печали и какой-то томительной нежности произнес князь так тихо, что стоявшие чуть поодаль митрополит с четырьмя епископами не расслышали его слов, и медленно, как во сне, провел ладонью по тщательно зачесанным назад волосам Юрия. Когда Иван отнял руку, лицо его стало суровым: — Клянусь, что убивец твой не избегнет лютой кары. Не будет их проклятому роду от меня пощады: либо склоню его под нашу руку, либо искореню вовсе!

Похоронив Юрия, Иван Данилович отправился в Орду за ярлыком. Из бесед с отцом и старшим братом новый московский князь хорошо усвоил, что, как бы ни были бесспорны твои права, прежде чем предстать пред хановы очи, необходимо заручиться поддержкой возможно большего числа влиятельных лиц и как можно щедрее задобрить их богатыми поминками. Поэтому сразу же после приезда в Сарай Иван Данилович стал прилежно завязывать полезные знакомства, попутно стремясь как можно лучше разобраться в хитросплетениях ордынской политики: какие замыслы и настроения витают в тиши ханского дворца, кто из сановников в силе, а кого постигла высочайшая немилость, — ничто не ускользало от пытливого, восприимчивого ума молодого человека, постепенно складываясь в нем в целостную, связную картину сарайской придворной жизни.

Одним из первых Иван Данилович посетил мурзу Чета. Он много слышал от Юрия об этом важном вельможе, к мнению которого прислушивался не один великий хан и чье неизменное расположение к московским князьям высоко ценили и Данило Александрович, и даже спесивый Юрий. Однако до сих пор их знакомого не состоялось: во время предыдущего пребывания Ивана в Орде Чет находился в Багдаде, где в течение нескольких лет представлял особу великого хана.

Усадьба Чета ничем не отличалась от других резиденций высшей татарской знати, которыми была густо застроена вся центральная часть Сарая: те же высокие земляные стены, как плесенью облепленные крошечными земляными и деревянными домишками слуг и данников мурзы; тот же окруженный садом белый кирпичный дом в арабском стиле, выстроенный по единому плану, не в пример хоромам русских бояр и даже князей, обычно представлявшим собой хаотичное нагромождение разновеликих срубов; тот же непременный водоем — хауз — перед главным входом.

Хозяин — высокий, дородный, не по возрасту моложавый — встречал князя в дверях.