— Цесарь Азбяк прислал двух послов, — начал Федор. — Один, нарицаемый Ахмыл, приехал с Иваном Данилычем, якобы для наведения порядка. Ну, что за порядок он навел и в чем был беспорядок, мы так и не уразумели, а токмо Ярославль он спалил и людишек положил немало. Такие вот дела.

— Пустое! — равнодушно махнул рукой Юрий. — Ну недосчитаюсь я летось дани с переяславцев, что за беда? В великом княженье, поди, и иные города имеются, с них и возьму недостачу.

— Другой же посол, именем Севенч-Буга, — продолжал Федор Твердиславич, и голос его стал жестче, — топерь в Володимери, где готовится возвести на великий стол Димитрия Михайлыча, который только что исхлопотал ярлык в Орде.

Даже медведица, у которой только что отобрали единственного медвежонка, не смогла бы издать такой свирепый и одновременно жалкий вопль, который вырвался из груди князя при этом известии. Юрий обхватил руками голову и долго со стоном раскачивался из стороны в сторону, как пьяный. Когда он отнял руки, лицо его было обезображено гневом и страданием.

— У-у, змея! — прорычал князь, оскалив зубы в бессильной ярости. — Чтоб ему в аду гореть, проклятому! Ловко же он меня провел, прямо яко младенца! И крест не убоялся поцеловать, ехиднино отребье! О-о! Ми-хайло! — резко обратился Юрий к боярину Михаилу Белеутовичу, бывшему своего рода полномочным представителем верхушки Новагорода при князе, через которого осуществлялись все их сношения. — Завтра чуть свет все триста золотых поясов должны быть в гриднице. Князь желает с ними говорить. И передай: неявку буду почитать за измену.

Как ненавидел Юрий эту огромную, богато изукрашенную золотом палату новгородского Детинца, где проходили его встречи с тремястами золотыми поясами — знатнейшими и богатейшими жителями Новгорода, державшими в своих руках все нити влияния и управления могущественной торговой империей! В сущности, Золотая палата не так уж сильно отличалась от других подобных палат, где доводилось заседать Юрию — в Москве и Володимери, — те же высокие сводчатые потолки, то же княжеское кресло посередине, те же длинные застеленные парчой и бархатом деревянные лавки вдоль стен (разве что московская заметно уступала здешней размерами и богатством отделки), но сюда Юрий неизменно входил с совершенно иным чувством. Если в Москве и Володимери он имел Дело со своими служилыми боярами, во всем покорными его воле, то глядя на круглые, исполненные надменности и самодовольства лица новгородской господы, он понимал, что главные здесь они, а он, князь, выступает перед ними не как властитель, а как жалкий челобитчик, которого могли уважить, но которому могли и отказать, а то и попросту указать от себя путь. Нет, нелегкое это дело — быть новгородским князем! Лаком сей кус, да горло дерет крепко, того и гляди подавишься. Но другого выхода у Юрия не было, и утром следующего дня князь, с бледным от бессонной ночи лицом, со зловеще притаившимися под глазами черными тенями, стоял перед украдкой зевающими спросонья золотыми поясами и старался придать своему рвущемуся от злости и волнения голосу как можно больше убедительности.

— Позвал я вас, честные господа, вот за каким делом, — глухо начал Юрий, обводя сумрачным взглядом многочисленное собрание. — Вы, верно, уже сведали, что князь Димитрий Михайлыч, аки последний вор и клятвопреступник, порушил ряд, промеж нами положенный, и домогался в Орде великого княженья. К сожалению, в том преуспел...

— Нам про то ведомо, — перебил князя посадник Данила, — токмо Новугороду до того дела нету. Мы люди мирные, в чужие распри соваться не любим и желаем, дабы и к нам относились такоже.

— Истину ли глаголеши, боярин? — смиренно возразил Юрий. — Прибудет ли Новугороду чести от того, что с его князем обошлись бесчестным образом, а злодея не постигла кара, достойная коварного клятвопреступника? Не должно ли вам поддержать меня в сей трудный час?

— Чего же ты хочешь? — спросил Данила.

— Известно чего — войска! — воскликнул Юрий. — Дайте мне рать, и, клянусь, я навсегда выбью из Димитриевой головы мечты о великом княженье!

— Во-от оно что! — почти не тая насмешки, протянул Данила. — Стало быть, разом и с Ордой, и с Тверью рассорить нас желаешь? Тяжко на такое дело решиться! Супротив хановой воли пойти — это тебе не шутка. От татарских ратей господь нас доселе миловал, но зачем же гусей дразнить? А через Тверскую землю к нам хлеб идет. Мы, чай, еще не запамятовали, как новгородцы едва не перемерли с голоду, когда покойный князь Михайло Ярославич велел перекрыть дороги для хлебных обозов? Желаешь, абы снова нам такоже было?

При последних словах посадника бояре, взволнованные еще живым воспоминанием, глухо зашелестели и согласно закивали головами.

— Сего не будет, — стараясь унять нараставшую дрожь, как можно тверже заявил Юрий. — Как разобью Димитрия, на Тверь пойду, всю землю его возьму под свою руку. Воедино сольем наши земли.

— Ой ли, княже! — с сомнением покачал головой Данила. — Отчего ты так уверен, что разобьешь Димитрия? Ведь его родителя тебе одолеть не удалось, да и от Выбора ты давеча воротился без победы. Ну положишь ты новгородскую рать ни за что ни про что, яко московскую под Бортеневом, а на нас немцы напирают, литва, что ни год, на Ловоти безобразничает. Как отбиваться-то будем?

Юрий опустил голову; желваки на его скулах зашлись в бешеной пляске.

— Что ж, — тихо молвил он, окидывая палату исподлобья ненавидящим взглядом. — Вот как вы благодарите меня за мое к вам раденье! Спасибо вам, господа, за науку! Не желаете помочь — обойдусь и без вас. Токмо знайте: ноги моей боле не будет в Новегороде. Худой из меня воевода? Ведите же сами полки хоть на немцев, хоть на свеев, хоть на черта рогатого, а я погляжу на вас да посмеюсь от души: под вами же любая лошадь падет — вон какие брюха нагуляли! За Бортенево мне пеняете! А о том умалчиваете, что абы вы не поворотили свои полки с полдороги, яко последние трусы и изменники, все бы там было иначе! Что ж, спасибо вам за вашу хлеб-соль, с тем и оставайтесь!

С этими словами Юрий резко поднялся и стремительно, точно спасаясь бегством, вышел из палаты; его фиолетовая расшитая золотом кочь развевалась за спиной, как вороново крыло.

Когда, получив от новгородцев отказ в помощи, Юрий сообщил Федору Твердиславичу о своем намерении все равно идти на Володимерь лишь с той малой дружиной, что находилась при нем в качестве его личной свиты, боярин подумал, что от переживаний, выпавших на его долю в последнее время, его господин тронулся умом. Действительно, безрассудность этого решения была очевидна: силы были слишком неравны. В глубине души Юрий и сам понимал, что ничего хорошего из этой затеи выйти не может, однако, будучи человеком по природе деятельным, он не мог спокойно сидеть и смотреть, как его злейший враг восходит на престол, борьбе за который он, Юрий, отдал так много сил и времени. Замысел Юрия был прост: внезапным ночным набегом захватить великокняжеский дворец и, сорвав таким образом церемонию венчания, под защитой его крепких стен выжидать время, пока Иван будет вести переговоры с Узбеком.

Юрий рассчитывал, что, едучи проселочными дорогами, его небольшой отряд сможет приблизиться к Володимери незамеченным, однако, достигнув брода через реку Урдому, бывший великий князь обнаружил, что тот перекрыт расположившейся на противоположной стороне тверской ратью. Видя, что Юрий растерялся от неожиданности, Федор Твердиславич поспешил взять ответственность на себя: велев ратникам окружить князя и прикрыть его своими щитами, он поехал на другой берег для переговоров.

— Проезжать по дороге никому не возбранно, — строго и требовательно обратился он к молодому воеводе, не признав в том самого князя Александра Михайловича. — Почто препятствуете?

— Отдайте нам своего князя, — источая холодную решимость, проговорил Александр. — Остатних отпустим с миром.

— С миром? — насмешливо повторил Федор. — Ну, тогда считай, что столковались.