Приняв власть над Переяславлем, Данило Александрович поручил его заботам старшего сына Юрия.

Смерти Данилы Александровича не ожидал никто: московский князь не был стар и никогда не давал близким повода тревожиться о его здоровье. Тем не менее, уложенный в постель пустяковой, как всем сперва показалось, простудой, он вскоре покинул свою опочивальню на плечах бояр, покоясь в гробу из красного дерева, обитого изнутри черным аксамитом. Когда на сороковой день, по обычаю помянув отца, молодые князья разошлись вечером по своим покоям, Иван долго сидел один, глядя на плещущий в очаге огонь. Иван был четвертым, предпоследним сыном князя Данилы и едва вступил в возраст, когда отрок постепенно начинает превращаться в юношу. Тяжело остаться в эти годы без отца, но когда отец и сын так близки друг с другом, как был близок с Иваном князь Данило, потеря эта тяжела особенно. Даже внешне Иван походил на отца больше, чем остальные Даниловичи, — та же широкая коренастая фигура, те же карие совиные глаза; вот только ростом Иван пошел в мать — рослую статную княгиню Евдокию: несмотря на юные лета, он был уже на добрые полголовы выше своего приземистого родителя. Данило давно выделил Ивана среди остальных своих чад, и по иронии судьбы случилось это в самый, пожалуй, горький для Данилы день. Немало лет прошло уже с того дня, но сейчас все происходившее тогда перед глазами Ивана — все, вплоть до последней мелочи — снова возникло в его сознании, как если бы ему довелось вновь пережить события того давнего дня — всего лишь одного дня, крошечной, едва заметной зарубки на бесконечном древе жизни...

Гридница московского княжьего дворца. Высокие окна с разноцветной слюдой. На синем сводчатом потолке застыли, раскинув крылья, огненно-красные сказочные птицы. Длинные лавки вдоль стен заполнены осанистыми, богато одетыми мужами. Данило Александрович, молодой еще человек с короткой черной бородкой и не распаханным пока морщинами лицом, сидит в своем стольце, положив локти на изогнутые лебяжьими шейками ручки; его хмурый, озабоченный взгляд рассеянно блуждает по лицам присутствующих. Великую беду накликал на Москву князь Данило, по доброй воле отворив ворота города татарской рати, которую брат Андрей выпросил у хана Ногая для того, чтобы покарать своего давнего недруга — великого князя Дмитрия Александровича. Верил князь — от союзников брата ему зла быть не может. Но разве бешеные псы разбирают, на кого накинуться? Данило Александрович понял это только тогда, когда в княжеских покоях стало нечем дышать от окрасившего воздух в сизый цвет въедчивого дыма, а объявшее город огромное зарево, как свернувшаяся кольцом огромная змея, всю ночь зловеще извивалось вокруг Боровицкого холма. Когда татары покинули разграбленную и сожженную ими Москву, князь созвал ближних бояр, чтобы сообща поразмыслить, как совладать со свалившимся на них страшным несчастьем.

Беседа долго не клеилась: будто сговорившись, бояре упорно перечисляли свои собственные убытки, ни словом не обмолвившись о прочих москвичах.

— А тверской-то княжич Михаил едва сам к Дюдене в пасть не влез, — с бессмысленно-изумленной улыбкой громко, на всю палату произнес молодой боярин Олуферий Селькуевич, обводя собрание пустыми голубыми глазами. — Совсем под Москвой уже был, из Орды идучи, да бог уберег — какой-то поп упредил его, что здесь татары.

Бояре сумрачно воззрились на глупца: нашел чему радоваться, да еще при князе! Или запамятовал, что тверские князья нам вороги?!

— То ли бог, то ли диавол, — сквозь зубы процедил кто-то достаточно громко, чтобы его слова дошли до слуха князя.

Но Данило Александрович, казалось, не слышал этих слов. «Тоже мне, брат называется! — мысленно досадовал он на Андрея. — Не мог выговорить у Ногая, чтобы татары обошли Москву стороной!»

— Ну, а ты что скажешь, Вельямин Лаврентьевич? — вслух обратился Данило к мрачно молчавшему сухопарому старику с острым орлиным носом и глубоко запавшими в глазницы белесыми очами.

— Люди разбрелись по лесам, — хриплым резким голосом произнес тот, вскидывая вверх подбородок, — в землянках живут, корой с дерев питаются. Ежели немедля что-то не сделать, некому и отстраивать Москву будет. Невдолге одни вороны здесь селиться станут!

Некоторые из бояр обменялись насмешливыми взглядами, как бы говорившими: «совсем старый из ума выжил, невесть что плетет!» Но князя слова Вельямина Лаврентьевича заставили задуматься.

— Пусть отворят княжьи клети для всех нуждающихся, — устало проговорил Данило Александрович, откидываясь на высокую спинку, — да выдают жито всем поровну, по справедливости — хоть по полмеры на душу, да так, чтоб обиженных не было. И боярам с гостями, у коих дворы уцелели, должно сделать тако же — спрошу строго... Да, вот еще — горожан на год ослобоняю от всех уроков и окладов; пущай люди в себя придут.

У многих бояр при этих словах лица сделались кислыми, скучными, но возразить князю никто не осмелился. На том и скончили.

Маленький княжич Иван играл тут же, в углу: он всегда охотнее проводил время с отцом, чем на женской половине дома, и сейчас тоже наотрез отказался покинуть заполнившуюся важными дядями в долгополых кожухах палату, несмотря на ласковые, но настойчивые уговоры нянюшек Сперва мальчик сосредоточенно возил по полу пестро раскрашенных деревянных-лошадок, но вскоре беседа старших полностью захва тила его внимание. Раскрыв рот, Иван ловил каждое слово, его игрушки валялись теперь без дела, ненужные и забытые. Когда бояре разошлись, метя по полу полами кожухов и со сдержанной досадой откашливаясь в кулаки, Иван подошел к отцу, который продолжал сидеть на своем княжьем месте, склонив голову под бременем одолевавших его тяжких мыслей.

— Тятенька, а татары всегда нами володели? — спросил мальчик, дергая отца за широкий, отороченный собольим мехом рукав. Данило ласково привлек сына к себе.

— Нет, чадушко, — сказал он с оттенком грусти в голосе. — Испокон веку была наша держава столь могуча, что никакому ворогу одолеть ее было не под силу. Но не сумели наши предки сохранить ее в целости: каждый хотел сам держать свою отчину, никому в своих делах отчета не давая. Вот и разодрали на части всю Русскую землю, а супостатам нашим только того и надо было: пришел безбожный цесарь Батый да поодиночке все княженья под свою руку и склонил. Так вот и живем с тех пор — спины гнем перед погаными да кровью умываемся, — с тяжким вздохом заключил князь.

— Расскажи о том времени, до татар, — робко попросил Иван.

— Ну что же, слушай, — улыбнулся князь Данило. — Давным-давно, когда на месте нашей Москвы еще шумел дремучий лес, поселился на высоких горах над рекою Днепром некий знатный человек, именем Кый...

— Это от него наш род пошел? — быстро перебил его Иван, глаза которого жадно вспыхнули при первых же словах отцовского рассказа.

— Нет, Иване, — терпеливо объяснил князь Данило. — О потомках того Кыя нам ничего не ведомо: вельми давно это было, летописей тогда еще не вели. Наш же род вокняжился сперва в Новегороде, что далеко на севере, на реке Волхове. Не поладили как-то меж собой новгородцы и призвали себе князя из-за моря, чтобы, значит, никому не обидно было, что его сородич, ровня ему, им володеет. А был это не кто иной, как наш великий предок, славный князь Рюрик..

С раскрытым ртом, почти не дыша, слушал мальчик рассказ отца, и в его детском воображении возникали величественные и манящие образы далекого прошлого: первые киевские князья, воевавшие с ромеями и степными разбойниками, усмирявшие непокорные племена, хитрая и коварная Ольга, мудрый и дальновидный Володимер со своим сыном Ярославом, презренный братоубийца Святополк — все они один за другим проходили перед внутренним взором Ивана, и его сердце наполнялось радостным и волнительным чувством сопричастности чему-то большому и значительному.

С того дня, видя увлеченность сына, князь Данило стал каждый день пересказывать ему то, что прочел в древних летописях, списки с которых бережно хранились вместе с самым ценным достоянием московского князя в заветном ларе, стоявшем в его опочивальне. А чтобы Иван мог самостоятельно утолять свою жажду познания, отец сам, не полагаясь на попов и не дожидаясь, когда сын достигнет семилетнего возраста, в котором принято было браться за науку, стал учить его грамоте по семейной псалтыри, с которой когда-то началось и его ученье. «Сколько пытливости и понятливости в сем младенце! — не уставал удивляться Данило, восхищенный стремительными успехами маленького Ивана. — И как любит он Русскую землю, как болит за нее его сердечко! Сколько блага он мог бы со временем принести Руси! Его же ждет какой-нибудь мелкий удел, которым побрезгуют старшие братья. Жаль, ах, как жаль!» И князь Данило грустно вздыхал, покачивая надетыми на указательный палец жемчужными четками.