Потом Игнатов повернулся к майору:

— Вот вам батальонный комиссар Альпер, надеюсь, что тот…

— Вы киевлянин? — спросил майор.

— Да.

— Жену как зовут — Раиса Михайловна?

— Точно.

— Он самый. Слушайте, товарищ комиссар, жена-то вас ищет. Я случайно напал, полковник при мне говорит «батальонный комиссар Альпер», фамилия не очень распространенная, я и попросил, чтобы передали… Я сюда прибыл восемнадцатого, прямо с Западного, там теперь тоже жарко…

Майор стал рассказывать о наступлении на Ржев, неплохо началось, но его полк чуть зарвался, а правый сосед не поддержал, создалась тяжелая обстановка… Он увлекся и забыл про жену комиссара. А Осип не решался его перебить. Наконец майор спохватился:

— Вам ведь про жену интересно. Воюет, в нашей тридцатой… Снайпер.

Осип даже вскочил: Рая — снайпер? Не может этого быть!..

— А не ошибка, товарищ майор?

— Какая же ошибка? Она нас замучила — то в наркомат пиши, то в Пур. Говорю вам — Раиса Михайловна Альпер, киевлянка, муж политработник — чего вам еще?.. Тридцать фрицев у нее на счету. «Красная Звезда», медаль «За отвагу». Кажется, ясно…

Игнатов угостил колбасой с жареной картошкой, дал водки. Осип сидел и улыбался — не мог скрыть своих чувств. Он даже не слушал майора и очнулся, только когда тот сказал:

— Говорят, второй фронт открыли?

Полковник усмехнулся:

— Какой там второй фронт!.. уже убрались. Не знаю — разведка или так — для отписки… Нужно нам на себя рассчитывать, это ясно. Спасать никто не спасет, еще нас попросят — спасайте…

Ночью Осип рассказывал:

— Жену нашел, понимаете? Снайпер… На рояле играла, мать не давала рубашку постирать — «слабенькая». Тридцать фрицев! «Красная Звезда»… Ну, что вы скажете?.. Прямо как в романе!..

Минаев рассмеялся:

— Я тебе говорил — сидит писатель, выдумывает, деньги ему за это платят, а хитрее, чем на самом деле, не выдумает… Ну, комиссар, поздравляю. Про дочку тоже рассказал?..

— Нет, не знает. Наверно, с бабушкой. Я думаю, Рая их в тыл послала…

— Про второй фронт полковник ничего не слыхал?

— Ерунда, никакого второго фронта. Демонстрация…

Минаев рассердился:

— Чорт знает что!.. Некрасиво. А нам телеграммы шлют, восхищаются… Очень некрасиво. Я сказал бы — не по-джентльменски. Значит, высадились и погрузились?..

Минаев неожиданно рассмеялся.

— Что ты?

— Смешные стишки вспомнил:

— Это ты придумал?

— Полежаев. Еще когда Пушкин жил…

Любимов отличился — приволок немца.

— Вот вам, товарищ капитан, дурак за водой ходил, вдвоем они пошли, другого я прикончил…

— Что это у тебя гимнастерка в крови?

— Ножом, паразит… Хорошо, нож соскользнул. Хотел я его стукнуть, сдержался — пусть поговорит… Это, товарищ капитан, не просто фриц…

Минаев улыбнулся:

— Хочешь сказать, что фриц «исторический»?

— Какой он исторический, это не просто фриц, это первейшая сволочь! Я его осторожно взял, как птичку, на себе тащу, он, сукин сын, ножом…

И Любимов начал ругаться; даже непонятно, откуда у парикмахера, который всю жизнь учился вежливости, был такой неисчерпаемый запас ругательств — казалось, все в нем кипит, он не мог остановиться, никто его и не останавливал — пусть отведет душу…

Когда Любимов замолк, Осип сказал:

— Пойди к Лине, она перевяжет.

Любимов поглядел на Осипа и смутился, обратился к Минаеву:

— Товарищ капитан, я его пальцем не тронул, а он, подлец, исподтишка… Когда кончите допрашивать, разрешите разок съездить. Ножом ковырнул…

Немец стоял навытяжку, называл Минаева «господин полковник». Он рассказал, что его дивизия еще не участвовала в больших боях; их привезли две недели назад из Нанси.

— Нам говорили, что приказ не позднее двадцать шестого выйти на Волгу. Позавчера у нас объявили, что Сталинград взят.

— Это кто объявил? Геббельс?.. А ну-ка, «доктор Геббельс», поддержи…

Собачонка залаяла. Фельдфебель ничего не понял, но, видя, что русские смеются, на всякий случай почтительно улыбнулся.

— А что вам офицеры говорили — почему здесь топчетесь?

— Офицеры говорили, что повсюду хорошо, только здесь задержка, потому что здесь…

— Что здесь?

— Господин полковник, я простой солдат, я исполнял приказ…

— Я тебя спрашиваю, что офицеры говорили?

— Они говорили, что здесь против нас сумасшедшие…

Только рассвело, начали бомбить. Кажется, такого еще не было. А может быть, это только кажется, пять дней тому назад, когда убили Магарадзе, тоже, казалось что такого еще не было. Хочется кричать… Когда улетели, выползла Лина, перевязала руку младшего лейтенанта Баранова: расщеплена кость. Вчера Минаев, глядя, как Баранов подшивает воротничок, сказал: «Золотые у тебя руки»… Сколько убитых?.. Игнатов обещал пополнение… Двинулись танки. Бронебойщик Шаповалов прицелился, осколком снаряда его ранило в руку; он все-таки тремя выстрелами остановил танк. Чадушкин бил по тяжелым; один из них подошел к холмику. Чадушкин не умолкал. Два снаряда легли на бугор, ранило Загвоздева, третий попал в цель — расползлась гусеница. Немецкие автоматчики полезли было дальше, но их остановили пулеметы. Как всегда, трудно было что-либо понять, но все делали именно то, что нужно; не было в этом ни порыва страсти, ни задора, только то ожесточение большой усталости и большой воли, которое поддерживало батальон с первого дня битвы. У Минаева было злое, жесткое лицо; небритый, он казался постаревшим на двадцать лет; он вытирал рукавом лицо и кричал в телефон: «Шестнадцать танков… „Мессеры“ над правым хозяйством…» Осип ни о чем не думал — ни о Рае, ни о Сталинграде. Он потом не помнил, как лег за пулемет, когда убили Завьялова, как кричал сержанту Королеву: «Коммунисты, вперед!..»

Наступила тишина, долгожданная и тягостная тишина первых минут, когда люди, земля, воздух опоминаются. Осип пошел к Шаповалову.

— Что с рукой?

— Он, гад, сошки разбил. Я вижу — идет, перетащил ружье…

Осип говорил Минаеву:

— Я его про руку — кость разбило, а он про сошки. Нужно снова подписать, оба подпишем, — почему они тянут с награждением? Кто-кто, а Шаповалов заслужил…

Минаев вдруг улыбнулся.

— Ты про руку, а он про сошки… Знаешь, фрицы не такие уж дураки, наверно мы действительно сумасшедшие. И не только мы — у Романовского, повсюду… Похоже, что Сталинграда им не взять.

— Если так дальше будет, через неделю откатятся…

Им казалось, что это — конец, еще несколько таких дней, и наступит развязка. А битва только разгоралась;

Рая перечитывала письмо Осипа и всякий раз, доходя до слов «обязательно пришли фото», растерянно улыбалась. Не узнает… Она посмотрела в зеркальце, как будто хотела проверить, похожа ли на прежнюю. Нет, не киевская, другая — ржевская…

Она нашла Осипа. Какое это счастье!.. Она шла по лесу и улыбалась, а лес был разукрашен — красный, золотой. Вдруг она остановилась — вспомнила все, что давным-давно запретила себе вспоминать: Киев, за шкафом громко вздыхает мама, Аля в зеленом платьице, с куклой Машей, с верблюжонком — «мой велблюд»… Рая еще улыбалась, а в глазах были слезы, первые за весь этот год. «Сержант Раиса Альпер, участник слета снайперов»… Ей хотелось сейчас же увидеть Осипа, прижаться головой к его груди, ничего не говорить, только долго, долго плакать.

Она снова перечитала коротенькое письмо. Осип не написал, где он, — нельзя, но она знала, что майор Калюжный поехал к Сталинграду. «Сейчас здесь такая обстановка, что трудно сосредоточиться». Может быть, пока шло письмо, его убили? Найти, чтобы сразу потерять… Малодушие! Как будто если у Сталинграда, значит обязательно убьют. Он не такой, чтобы пасть духом. Мама говорила: «Ося не Лева, Ося крепкий…» Бедная мама, что они с нею сделали?.. Осип пишет, что понимает все, только не может себе представить меня с винтовкой. А разве я могла себе представить?.. Читала «Прощай, оружие» и ревела, говорила Вале: «Мужчины сумасшедшие, стрелять в людей…»