Мадо говорит:

— Медведь, если ты встретишь когда-нибудь Сергея, расскажи ему про этот день — как говорил Деде, как тебя обнимали француженки. Ты помнишь, Мики пел:

— Медведь, скажи еще Сергею, что рядом с тобой шла Мадо…

Цветы, очень много цветов, как будто не было ни Орадура, ни танков, ни горя — розы, левкои, пионы, георгины, лакфиоль. В руках Мадо охапка красных роз. Она ни о чем не думает, ничего не вспоминает, не старается заглянуть в будущее. Бывают в жизни редкие часы, когда счастье разлито в воздухе, и человек, освобожденный от памяти, от мыслей, от всего, чем он силен и слаб, просто смотрит, дышит, улыбается.

— Ты увидишь Барселону, Маноло, — говорит Мадо.

Деде вернется в свою школу. Чех будет чинить часы.

Медведь уедет в Ленинград. Вот и тот час, когда садятся в поезд, кивают рукой, прижимают к губам цветы… И Мадо подносит к лицу розы. Она вспомнила вокзал, окно вагона, Сергея… Нет, не нужно думать! К ней подбегает Живе:

— Франс, только что передавали по радио… В Париже восстание. Почти весь город освобожден…

Мадо обнимает Живе. Париж, милый Париж, баррикады, бои, каштаны, та скамейка!..

Лансье был несносен: он то рыдал, то говорил, что никогда в жизни не был так счастлив, вдруг в пустой комнате начинал произносить патетические речи, падал на диван — у него сердечный припадок, пусть сейчас же приедет Морило, не то он умрет, а час спустя куда-то мчался.

Марта не выдержала, расплакалась. Ее слезы удивили Лансье — ему казалось, что жена не отдает себе отчета в происходящем; потом он растрогался, стал ее успокаивать.

— Может быть, все кончится благополучно. А если нет, мы умрем вместе…

— Ты думаешь, я боюсь бомбардировок или пушек? Мне за тебя страшно, минутами мне кажется, что ты сходишь с ума.

— Не я схожу с ума — мир. Я картезианец, я люблю логику. А здесь нет никакого смысла, это бред!..

Третьего дня пришел Пино; бодро покрякивая, он рассказал:

— Эррио в Париже, это абсолютно точно. Его вызвал Лаваль. Идут разговоры о новом кабинете. К Петэну дважды приезжал представитель Америки. Сейчас составляют кабинет. Американцы выдвигают Блюма, или Эррио, или Шотана. Среди немцев есть сумасшедшие, которые хотят удержать Париж во что бы то ни стало. Но Абетц рассуждает здраво… Я смотрю оптимистически — американцы тоже заинтересованы в том, чтобы не пустить на порог коммунистов, значит есть почва для контакта. Лаваль сказал Эррио: «Я нравился немцам, вы нравитесь американцам, теперь произошли перемены на театре военных действий, следовательно, нам нужно поменяться местами…» Неглупо? А?

С весны Лансье жил в постоянном страхе. Правда, Пино не раз говорил, что Алжир понимает положение промышленников, которые были вынуждены работать с немцами. Но при чем тут Алжир? Алжир далеко, а под боком сидят коммунисты с их «черными списками». Для них я предатель. Это фанатики, они не рассуждают, достаточно вспомнить Лежана. С ними можно разговаривать, когда все спокойно и полиция на месте, когда у этих азиатов нет под рукой револьвера. Я пожалел Лежана. Не знаю, что с ним, но он меня не пожалеет, это я твердо знаю…

После визита Пино Лансье просиял. Конечно, Лаваль жулик, но он знает правила парламентской игры. А маршал честный француз, я всегда так думал. Американцы прежде всего деловые люди, им нужен порядок. Какое счастье, что между нами и русскими Германия! Представляю, что было бы, если бы сюда пришли красные казаки… Немцы передадут Париж американцам, это будет настоящий праздник. И Лансье закричал:

— Марта, иди сюда!.. Я тебе расскажу нечто очень важное. Только это нельзя говорить громко. Какое у нас число? Шестнадцатое? До первого сентября придут американцы и с ними Луи, понимаешь?..

А сегодня утром явился Морило, сказал:

— Эррио арестовали. Лаваль удрал в Бельфор. Газет больше нет — все эти писаки улепетывают. А немцы решили драться. Так что приготовьтесь к хорошенькому фейерверку.

Лансье взвизгнул:

— Чего вы смеетесь? Это трагедия!..

— Я не знал, Морис, что вы так боитесь трескотни.

— Я ничего не боюсь, я был в Вердене. Но вы понимаете, что будет, если на улицу выйдут коммунисты?.. Полиция бастует… Начнется ужасная резня…

— Боюсь, что в последнюю минуту немцы договорятся с американцами. Вы говорите — коммунисты выйдут на улицу? Хорошо бы. Такая грязь на этих улицах, что только кровью можно смыть, — июнь сорокового, четыре года с немцами, улыбочки, доходы, кукиш в кармане…

Лансье так поглядел на Морило, что тот попятился.

— Успокойтесь, Морис!..

Но Лансье его не слышал.

— Вам нужна моя кровь? Хорошо, режьте меня, но скажите прямо, что вы коммунист!

Морило вытащил из кармана какое-то лекарство:

— Возьмите, Морис, это сразу успокаивает…

— Я не хочу успокоиться, я француз, я страдаю за Францию!..

Он все же принял таблетку, прилег на диван и задремал.

Он проснулся с тяжелой головой. В комнате было темно — нет тока. Нет радио. Может быть, американцы уже подходят к Парижу? А может быть, началась резня? Ничего неизвестно… Он протомился вечер, ночь. Утром он решил пойти посмотреть, что делается в городе. Ему показалось, что он еще спит. Или правду сказала Марта — он рехнулся?.. Несутся немецкие грузовики — на них навалены мебель, сундуки, какие-то машины, ящики. И вдруг на фасаде дома американский флаг, а рядом советский — серп и молот… Здесь же старая афиша: «Празднество по случаю третьей годовщины объявления Европой войны большевизму». Не прошло и двух месяцев… Интересно, что делает сейчас Нивель? Наверно, залез под кровать… От этой мысли Лансье неожиданно развеселился. Все-таки приятно, что боши убираются к чорту! Они меня достаточно измучили, то — почему я работал с Лео, то — где Луи? Наверно, Луи придет вместе с союзниками. Может быть, и Мадо там?.. Ужасно, что Марселина не дожила до такого счастья, она всегда ненавидела бошей. Когда придут американцы, я поговорю с этим Руа… Вот французский флаг над мэрией. И немцы не стреляют, удивительно… Кажется, рай возвращается… Лансье шел, чуть подпрыгивая, в его походке сказывалось необычайное веселье. Вдруг он увидел на стене воззвание, подошел.

«Мы, представители Парижа… призываем народ столицы и предместий к восстанию… англо-советско-американский боевой союз… наш великий Париж… Марсель Кашен, Морис Торез, Жак Дюкло…» Лансье отошел и прикрыл ладонью глаза. Какие там американцы… Это коммунисты, вот что! Чему я радовался? Немцы меня раздражали, а эти меня зарежут…

Он начал себя успокаивать: слова, кто им придает значение? Вон танк, это немецкий, они называют такие «пантерами». У американцев тоже хорошие танки. А что у коммунистов? Листовки и только. Меня они не запугают.

Был несносно жаркий день. Когда-то в эту пору Париж пустовал: все уезжали к морю, в деревню. Лансье гулял по парку «Желинот»… Ну и жара, асфальт расползается под ногами! Он снял шляпу, долго вытирал мокрый лоб. Хотелось пить, он сел на террасе маленького кафе, заказал минеральную воду; вспоминал Луару, Марселину, пейзажи Мадо. Перед кафе остановился немецкий грузовик. Три солдата возились с колесом. Откуда-то появились молодые люди. Лансье не успел опомниться, как немцы лежали на мостовой. Кровь на солнце казалась неестественной, жирной, как масляная краска. Молодые люди вскарабкались на грузовик, начали скидывать оттуда автоматы. Среди них была молодая женщина; ее золотистые волосы приподымал ветер. Знакомое лицо, подумал Лансье. Он как-то не осознавал ни того, что перед ним война, ни того, кто эта женщина. Потом он бросился к ней, но не догнал — она исчезла за углом с другими. Кто мог бы подумать, что Леонтина способна стрелять из автомата? Она любила танцы, дурачилась, как Лео, никогда не занималась политикой. Да, но у нее есть причины… Она всегда любила Лео, Марселина говорила: «У нее большое сердце…» Я понимаю, что она воюет, это даже благородно. У нее вдохновенный вид, прямо картина Делакруа. Есть красота и в таком безумии. Только художников больше нет — другая эпоха, все стало грубее… Ужасно обидно, что я не догнал ее, не пожал руки… В общем я нехорошо поступил с Лео. Ведь я обещал ему помочь. Глупо было обещать — что я мог сделать? Как будто боши со мной считались! Разве Лео было бы легче оттого, что и меня послали бы куда-нибудь к чорту? Вот Дюма кричал и докричался. Бессмысленно… Другое дело эти люди — они убили немцев, забрали оружие. Наверно, они связаны с союзниками, смешно подумать, что Леонтина может стать коммунисткой.