— Но если когда-нибудь мы им понадобимся, — прибавляет Шаутер, — пусть на нас не рассчитывают! Дудки!

Стекло лампы вдруг начинает слегка дребезжать в бронзовой оправе. Огонь мигает. Пол мягким движением вздымается под ногами, а деревянные стены трещат. Собеседники разом вскакивают, в беспокойстве смотрят друг на друга, прислушиваются.

— Проклятые толчки! — говорит Робертс, через некоторое время вновь обретя присутствие духа. — Живешь и боишься, что дом рухнет тебе прямо на голову, как получилось полтора месяца назад в Салангоре на нескольких плантациях. Ну и страна!

— На этот раз обошлось, — перебивает его Шаутер. — Садитесь!

Робертс отказывается.

— Моя старуха и так устроит мне скандал, что я явлюсь так поздно! Ты как, Ромелаар, едешь со мной?

— Ну, как хотите, — ворчит Шаутер, увидев, что голландец не прочь последовать примеру Робертса. — Пойдемте, я провожу вас.

Экипажи стоят позади особняка. Рядом с ними, сидя на корточках, дремлют кучера. Робертс расталкивает их. Малайцы взбираются на свои сиденья и зажигают факелы. Плантаторы прощаются друг с другом.

— Хорошо, что ты рассказал нам, — обращается ван Ромелаар к Шаутеру.

Тот отвечает:

— Теперь вы в курсе дела.

Стук колес затихает вдали. Шаутер идет обратно в дом, приводит в порядок кое-какие бумаги, прячет их и переступает порог небольшой комнатушки, где обычно спит.

Подле железной кровати сидит стройная малайка. Девушке едва шестнадцать лет. Глянув в ее черные глаза, заблестевшие при свете свечи, он вяло машет рукой.

— Можешь идти!

Молча она выходит из комнаты. Он кричит ей вслед:

— Погаси там свет!

Потом, постукивая о подоконник, выбивает из горячей от беспрерывного курения трубки остатки табака, кладет ее на место и начинает раздеваться.

Уже семь дней, как Пандаб живет на этой плантации. Он лежит в углу просторной кухни, в которой хозяйничает малайка. Как только его принесли, она сразу дала ему циновку и теперь все время заботится о нем, кладет ему мокрые повязки на лоб, поит его лимонным соком, кормит и следит, чтобы никто его не беспокоил.

Постепенно силы начинают возвращаться к Пандабу. Навестившему его Шаутеру он заявил, что пришел сюда в поисках работы. Шаутер только недоверчиво взглянул на него, но не выгнал с плантации.

Ежедневно к обеду и к ужину в кухню собираются со всего дома темнокожие слуги, присаживаются на корточки вокруг разожженной плиты и начинают черпать рис из котла, который ставит перед ними малайка. Они лепят из риса шарики и не спеша, громко чавкая, жуют их, время от времени искоса поглядывая на Пандаба. Он почти не обращает на них внимания, лежит неподвижно, скрестив руки на груди и уставившись в потолок. По ночам он тоже не меняет своего положения, лежит молча, подавленный тишиной. И только когда касается пальцами спины, чтобы ощупать глубокие шрамы, у него вырывается приглушенный стон.

Однажды вечером Шаутер снова появляется на кухне. Отослав малайку, он обращается к Пандабу:

— Ну, как, поправляешься?

— Скоро буду здоров, господин.

— Боль еще не утихла?

— Лихорадка уже проходит, господин.

— А боль?

Пандаб удивленно смотрит на него.

— А ну-ка, перевернись на живот, — требует Шаутер.

— Зачем?

— Хочу взглянуть на твою спину.

Пандаб бледнеет.

— Долго мне ждать? — угрожающе рычит Шаутер.

Пандаб ложится лицом вниз. Шаутер осматривает его спину. Протяжно свистит сквозь зубы.

— Да, тут плетка здорово похозяйничала, — замечает он. — Это кто же тебя так, а?

Пандаб молчит. Шаутер повторяет вопрос. Потом внезапно кричит:

— Мало тебе? Получишь больше!

— Джонсон-сахиб! — выдавливает наконец Пандаб.

Он медленно переваливается на спину и не сводит глаз с белого человека.

— Значит, управляющий этого самого Даллье, — задумчиво произносит Шаутер, к которому сразу вернулось спокойствие. — Так ты, верно, мечтаешь рассчитаться с ним, а?

И обращаясь к самому себе:

— Так я и думал! Не зря Джонсон повсюду разыскивает его.

Он уходит.

В ту же ночь Пандаб исчезает с плантации. Большая серая собака, сидящая на цепи у задней стены дома, начинает яростно лаять. Пандаб мчится к дороге, судорожно стискивая в руках узелок, прихваченный на кухне.

Обливаясь потом и валясь с ног от слабости, он вбегает в лес. Сбившись несколько раз с пути, находит все же под конец тропу, ведущую к плантации Джонсон-сахиба.

Путь в темноте нелегок. Летучие мыши шуршат в листве деревьев. Жалобно ухает сова.

Через несколько часов Пандаб оказывается на большой прогалине. Над хижинами стоит тишина. Только из дома, где обычно пьянствуют и играют в карты надсмотрщики, доносится нестройный гул: из открытого окна падает на землю полоса света.

Пандаб останавливается перед деревом, к которому его привязывали, и вглядывается в черную, утоптанную землю, политую его кровью.

Идет к дому управляющего. Долго возится у задней стены, сложенной из бревен и досок, просушенных жарким солнцем. Тенью проскальзывает к сараю, где хранятся инструменты. Это ими темнокожие люди вынуждены изо дня в день уничтожать лес. Об их деревянные и железные рукоятки, их зубья и лезвия они каждый день раздирают и до крови натирают себе руки.

Потом Пандаб бежит к бараку, из которого слышится пьяный галдеж надсмотрщиков.

От дома управляющего потянуло гарью. Пандаб быстрым движением выпрямляется, подбирает свой узелок и мчится обратно по дороге, которой пришел сюда.

Выбравшись на дорогу, он останавливается. Оглядывается назад. Воздев обе руки к небу, издает протяжный победный клич. Над темными кронами джунглей в той стороне, где расположена плантация, поднимается к небу широкое зарево.

Долгое время плантаторы провинции Уэллсли только и говорят о пожаре. Толкуют о нем и в малайских деревнях. О нем судачат и перешептываются на рисовых полях и в кампонгах, в низких хижинах и на базаре в Саррари. Кули на плантациях вполголоса обсуждают это событие во время работы.

Кули смеются.

Малайские крестьяне серьезно покачивают головами. Плантаторы тоже качают головами и, кажется, не особенно, расстроены.

Гопкинс и Паркер утверждают, что видели в ту ночь зарево пожара над рекой.

Ван Ромелаар якобы предчувствовал «что-то такое». Браун ходит насупившись и избегает встречаться с остальными.

— Как бы там ни было, — говорит Робертс, снова приехавший однажды под вечер с визитом к Шаутеру, — это все-таки ужасно, что Джонсон заживо сгорел вместе со своим домом. Представляю себе, как кругом валит дым и сыплются искры, и ты соскочил с постели и со сна не разберешь, что к чему, бррр!

И он прибавляет:

— Обоих надсмотрщиков разыскали только через два дня под обломками на пожарище. Бедняги! Выпили, наверно, лишнего.

— А как, собственно, возник пожар?

— Черт его разберет! Поговаривают о каком-то индийце; Джонсон вроде велел дать ему плетей за то, что тот пытался сбежать. Но во второй раз он все равно удрал.

Шаутер вздрагивает. Отхлебнув стоящего перед ним горячего чаю, ставит чашку обратно на стол, смахивает с бороды несколько капель и говорит:

— Ну, это, конечно, все вздор.

Взгляд Робертса скользит сквозь открытое окно по ровной площадке перед домом и падает на ряды кофейных деревьев, стоящих на одинаковом расстоянии друг от друга, словно их сажали с помощью линейки и циркуля. Между стволами то и дело показываются малайцы, несущие тяжелые, полные до краев корзины.

— И все же странно, как это огонь мог распространиться с такой быстротой, — произносит он.

— Перед этим целый день не было дождя, — отвечает Шаутер.

— Говорят, у Джонсона был изрядный запас керосина.

— Да. Весь инструмент сгорел. Расплавились даже кирки и пилы.

У окна появляется малаец.

— Дай-ка на пробу! — кричит Шаутер.