Незакрепленные ящики начинают приплясывать и биться друг о друга. Проклятья людей тонут в грохоте и мраке.

Прошло полчаса, как пронесся шквал, и пароход ложится на прежний курс.

Викхэм стоит посреди рассыпанной земли и помятых ящиков, пытаясь подсчитать урон, который нанесла гроза его подопечным.

К следующему утру ему удается с помощью матросов навести некоторый порядок, водворить на место ящики, собрать разбросанные, поврежденные и раздавленные саженцы, снова посадить уцелевшие, отложить в сторону погибшие, заменить разбитый термометр новым и поднять температуру в «тропическом зале» до нужного уровня.

Лишь закончив все дела, Викхэм выходит на палубу подышать свежим морским воздухом.

Невозмутимой голубой гладью раскинулся Индийский океан.

К вечеру двадцать третьего дня плавания в северо-восточной части горизонта показывается длинная темная полоса, на которую берет курс «Герцог Девонширский».

Вскоре из туманной дали выплывают верхушки кокосовых пальм.

Со скалистых островков, разбросанных у побережья, в воздух поднимаются стаи кричащих птиц.

Генри Викхэм стоит рядом с капитаном на мостике и вглядывается в коралловые рифы, на которых, словно снег, сверкает пена прибоя, любуется открывшимся за ними зеленым, залитым солнечным светом берегом.

Перед ним цель его путешествия! Остров, на котором он разведет бразильскую гевею!

Цейлон!

В пути погибло более шестисот саженцев. Почти в четыре раза больше Генри Викхэм благополучно доставил в порт Коломбо. Там 31 августа 1876 года его встретил профессор Крэбри. Растения погрузили на повозки и через несколько дней пути доставили в глубь острова, в ботанический сад Хенератгоды.

Здесь их и высадили в землю. Уход за ними был возложен на нескольких ботаников-англичан под общим руководством Генри Викхэма; вскоре он уже мог сообщить Джозефу Хукеру, что две тысячи саженцев «прижились» на Цейлоне.

Английское правительство поручило профессору Крэбри организовать в Хенератгоде ботанический институт и подготовить в нем возможно больше специалистов по выращиванию каучуковых деревьев на плантациях.

Преподавание ухода за бразильской гевеей в институте взял на себя Генри Викхэм.

«Теперь, — писал он 20 декабря Клементсу Маркхэму в Лондон, — ничто не мешает нам приступить к организации плантаций, и чем раньше мы это сделаем, тем лучше…»

Через год первые деревца перевезли на судах в Сингапур и Калькутту.

Первые английские плантации пряностей возникли на западе полуострова Малакка в начале XIX века. В то время эта территория не отличалась высокой плотностью населения, и британская Ост-Индская компания была вынуждена расходовать большие суммы на вербовку рабочих на Малайском архипелаге и в Индии и на перевозку их на Малакку. Страну наводнили десятки тысяч чужеземцев — индийцы, малайцы и китайцы. Они пришли с Явы, с гор Сиама, из густонаселенных провинций Мадрас и Траванкур. Бросив на произвол судьбы убогие хижины и опаленные засухой поля, сложив в узелок свои пожитки, они, голодные и полураздетые, двинулись за агентом компании, надеясь начать новую жизнь.

Иммиграция не прекращалась в течение всего столетия. Население страны резко возросло. Английские плантации на Малакке умножились и расширились, теперь они снабжали мир также чаем, кофе и сахаром.

Когда в начале восьмидесятых годов голландцы заложили на восточном побережье Суматры первые каучуковые плантации, они тоже разослали своих агентов по всему архипелагу и в Индокитай. И снова обнищавшие люди стали толпами покидать родные места и переправляться на голландских судах на огромный дикий остров. Гам, в джунглях, многие из них погибали, не выдержав изнурительного физического труда. Условия, в которых им приходилось работать у голландских плантаторов, мало чем отличались от рабства. Разочарованные, отупевшие, отчаявшиеся люди надрывались в сырых тропических лесах, продавая свою силу за мизерное вознаграждение. Жили без надежды и без защиты от произвола их белых господ.

Изредка некоторым из них удавалось бежать.

Манахи еще раз оглядывается назад, чтобы посмотреть, виден ли плавник акулы, погнавшейся за лодкой еще на рассвете и преследовавшей их весь жаркий день, в сумерки и до позднего вечера, озаренного взошедшей луной.

Под дном лодки скрипит песок.

Услыхав оклик, Манахи свертывает одеяло, берет мешочек с рисом и сходит на берег вслед за мужем. Подставив разгоряченное тело прохладному ночному ветерку, тот вытаскивает из набедренной повязки кинжал и одним ударом перерезает веревку из кокосового волокна, которой прикреплен к лодке балансир. Отбрасывает в сторону мокрое бревно и бамбуковые перекладины. Ударом ноги сталкивает утлое суденышко обратно в воду и долго провожает взглядом перевернувшуюся вверх дном лодку, уносимую течением из бухты на простор переливающегося в лунном свете моря.

— Пандаб!

Он оборачивается на зов.

Его жена расстилает одеяло на мшистой полянке посреди кустов и тиковых деревьев.

Он делает движение к мешочку с рисом, но останавливается, увидев ее отрицательный жест.

— Поспи! — И заметив, что она колеблется, добавляет: — Нам еще долго идти. До деревни далеко.

Он присаживается на корточки рядом с ней. Прислушивается к ее дыханию, которое постепенно становится глубоким и ровным. Распрямляет плечи, ноющие от долгой работы на веслах. Разглядывает натруженные ладони. Прячет в них лицо. И непрерывно думает о днях мучений и позора, оставшихся позади.

Долог, очень долог его путь!

Родился он на восточном побережье Мадраса, у самого моря, по которому ежегодно зимой муссон гонит косые гряды волн. Жил в одной из жалких хижин, обычном прибежище парий, бесправных отщепенцев, питающихся только рыбой. В жаркие летние месяцы перебирался под низкий тростниковый навес, спал на голой земле, два раза в день пересекал на утлом плотике из тростника ревущий прибой, а в ночи полнолуния, когда в деревнях богатые крестьяне закалывают в честь бога Шивы коз, голодный сидел на корточках в своей хижине перед священным фаллическим символом.

Оттуда пришли они с Манахи, и с ними многие другие, поверившие рассказам о привольной жизни на чужбине.

Однажды утром в селении появились всадники — полицейские в белых мундирах и красных тюрбанах, а с ними два желтокожих человека, обутых в сапоги. Они долго говорили с отверженными. Рассказывали о Малакке, большом полуострове за морем. Там, в юго-западной части Малакки, белые господа — сахибы хотят разбить новые плантации. Сахибам нужны рабочие, они будут платить большие деньги. В этой стране огромные запасы риса. Кому по сердцу такая работа, тот навсегда забудет о голоде. Так говорили пришельцы.

И никто из отверженных не захотел остаться дома.

На четырехмачтовом паруснике, который перевез их через море, они встретили малоземельных крестьян с севера, из района дельты, спасающихся бегством от сборщика податей и его подручных.

Они принадлежали к касте вайшьев и близко не подходили к «неприкасаемым», париям. Даже на Малакке, среди непроходимого леса, в котором завербованным предстояло закладывать плантации для белых сахибов, вайшьи сооружали свои убогие жилища вдали от хижин парий.

Шли недели, а дело не трогалось с места. Прополз слух, что сахибы отказались от своей затеи. Не к чему было ехать в эту страну, не получишь здесь ни работы, ни денег.

Белые люди, прибывшие на корабле, раздавали ожидающим рис. Но в один прекрасный день они исчезли из лесного лагеря и больше не вернулись.

Чтобы не умереть с голоду, снова угрожавшего им, парии и вайшьи на разных участках начали выжигать лес под пашню. Наломав в кустарнике сучьев, заменивших им плуг, они засеяли узкие полоски земли рисом, не орошая их, так, как делают самые бедные племена в джунглях Южной Индии.