— Все это не доказательства. С юридической точки зрения — нет.

— Наконец, хулиганские ночные звонки! Удалось же засечь три случая, когда они исходили с того телефона!

— Это, конечно, факты. Они могут быть доказательствами, но чего? Даже если неопровержимо выяснится, что подозреваемый звонил вашей жене три раза ночью, это никакого отношения к авторству анонимок не имеет. Мало ли как он может объяснить эти звонки? Набрал один номер, ошибся, по привычке набрал этот. Попробуй докажи, что он врет.

— А тот факт, что после вызова ответственного за телефон звонки начисто прекратились?

— Тоже ничего не доказывает. Юридической силы не имеет. А самое главное — все дело со звонками не стоит выеденного яйца. Допустим даже, в самом благоприятном случае вам удастся доказать, что этот «икс» (зря вы не сообщили мне его фамилию, но это — ваше дело!) звонил несколько раз вашей жене ночью. Ну и что? Поступок квалифицируется как мелкое хулиганство. Штраф, а скорее всего даже не штраф, а общественное порицание. Вам-то какой от этого прок? А времени вы потратите уйму. Куда больше, чем отвечая на анонимки. Так что не советую, дорогой Александр Маркович, заниматься этим делом в юридическом плане. Как говорится в моем любимом романе «Баскервильская собака»: «Если вам дороги ваша жизнь и ваш разум, старайтесь держаться подальше от болота».

— Это вы так лестно характеризуете свои юридические органы?

— Только неофициально.

— Значит, окончательный вывод: бросить?

— Бросьте. Если у вас будут новые данные, более доказательные, — другое дело. Приходите. Буду рад вас выслушать.

Фабрицкий и прокурор расстались друзьями, хотя и не до конца довольными друг другом.

Снова Голубой Пегас — на этот раз за город, в санаторий, где долечивался Ган. Тот был в пестрой заграничной пижаме, немного осунувшийся, но на вид здоровый.

— Борис Михайлович, рад вас видеть, и как будто в полном здравии! Как вы себя чувствуете?

— Хорошо. На днях выписываюсь. Какие новости в институте?

— Ничего особенного. Делаем дисплей. Нешатов творит чудеса. Я только сегодня прилетел, как Чацкий, с корабля на бал, но с воздушного корабля, лайнера. И сразу же окунулся по уши в помои.

Фабрицкий рассказал о ночных звонках. Ган как-то по-старчески пожевал бледными губами. Со своими отросшими белыми волосами, в фантастическом одеянии, он напоминал вещего Бояна из оперы «Руслан и Людмила». Не хватало бороды и гуслей.

— Значит, прокурор не советует возбуждать дело?

— Решительно не советует.

— А помните, я вам говорил: затея безнадежная.

— Да, вы были правы. Вы более или менее всегда правы.

— Но не всегда вы так думали.

— Кто старое помянет, тому глаз вон.

— Хорошая была бы надпись на фронтоне института истории.

— Рад, что вы шутите. Признак здоровья. Вам, между прочим, гулять разрешают?

— Только по терренкуру.

Фабрицкий не понял:

— По чему?

— Сразу видно глубоко здорового человека. Вы в санатории хоть раз были?

— Ни разу. Как говорится, бог миловал.

— Терренкур — это дозированная ходьба. По парку проложен маршрут, через каждые сто метров скамейка, садись, отдыхай. Помни, что ты получеловек.

— Давайте пройдемся вместе по вашему терренкуру. Буду садиться и отдыхать с вами вместе.

— Пошли.

Ган надел свою лыжную куртку, натянул на голову некое подобие французской матросской шапочки…

— Борис Михайлович, зачем вы так кутаетесь? На дворе тепло, почти жарко.

— Я простудлив, — серьезно ответил Ган.

Парк сиял прелестью позднего, перезрелого лета. Легкий прохладный ветер копошился в деревьях. На березах кое-где уже поблескивали желтые листья. Репейники-переростки выглядывали из травы. Ган и Фабрицкий шествовали по терренкуру, присаживаясь и отдыхая где положено.

«До чего стар, — думал Фабрицкий, глядя на лицо Гана, прозрачно-белое, как пергаментная бумага, чисто выбритое и голубоватое понизу, — совсем старик, а ведь мне ровесник». Мускулы ног требовали движения; сидя на скамье, Фабрицкий как бы приплясывал.

Вдали показалась женская фигура в белом; тени от деревьев скользили по ней.

— А помните, Александр Маркович, где-то у Тургенева есть этот образ: она идет по аллее, и по тому, что тени движутся по ней снизу вверх, а не сверху вниз, он догадывается, что она идет к нему, а не от него?

— Что-то такое припоминаю. Выразительная подробность.

Белая фигура приближалась. Тени по ней двигались отчетливо, снизу вверх. Это была невысокая, толстенькая женщина в белых башмачках. По тому, как ярко озарилось, даже порозовело лицо Гана, Фабрицкий понял, что идет Катерина Вадимовна.

— Катенька, дорогая! Какая радость!

Она приблизилась, подала мужу руку в вязаной кружевной перчатке, белой и старомодной, как она вся. Ган склонился над этой рукой и поцеловал ее сквозь перчатку.

— А у меня тут Александр Маркович. Любезно меня навестил. Вы ведь знакомы?

— Еще бы! — ответила, мило сияя, Катерина Вадимовна.

Фабрицкий тоже поцеловал руку в перчатке. Сквозь дырочки вязки чувствовалась прохладная, нежная кожа. Прошлый век, со всей его милотой, проглядывал сквозь грубую современность…

— Не надо только его волновать, — попросила Катерина Вадимовна, — доктор говорит, что любое волнение ему вредно.

Это старомодное «доктор» вместо современного «врач» тоже было по-своему трогательно. И все-таки он не мог не раздражаться, самую чуточку, этим тщательно застегнутым воротом, этой шапочкой, этим обереганием себя от впечатлений. «Изнежил себя человек, — думал он. — Гиподинамия…»

— Да нет, я уже окончил все разговоры, — сказал он, — а теперь мне пора. Только сегодня прилетел, был уже в четырех инстанциях, сейчас надо опять в институт. Дела…

Дела, дела… Голубой Пегас и в самом деле летел как на крыльях. Фабрицкий чувствовал то органическое единство с машиной, которое делает ее вместе с человеком каким-то современным кентавром. Он вел машину не задумываясь, как человек дышит, сам того не сознавая. Мысли его были заняты другим, но в нужные моменты он автоматически тормозил, переключал скорости, зорко следил за всеми предметами в поле зрения. Меньше чем за час он добрался до института.

— Александр Маркович, — сказала ему Таня, — тут вами интересовался директор. Просил зайти.

Фабрицкий помчался к директору, так же автоматически лавируя в людском потоке, как только что на улице — в потоке машин. «Здравствуйте, Александр Маркович!» — раздавалось то там, то сям. Он останавливался, тряс людям руки, улыбался.

— Здравствуйте, Александр Маркович, — сказал Панфилов. — Рад, что вы хорошо отдохнули.

— Позвольте вам напомнить: я не отдыхал, а работал.

— Да-да, это была чисто деловая командировка, — усмехнулся директор. — Вы свой отпуск еще не использовали…

— Совершенно верно. А в чем дело?

— Пришла очередная, энная анонимка. Специально к вашему приезду. Ознакомьтесь, пожалуйста, и, как полагается, напишите объяснение. Только коротенько! Не надо художественности!

Фабрицкий читал бумагу внимательно, поглощенно. Время от времени он кивал головой. Легкая улыбка не покидала его губ.

— Что вы так сияете, — спросил Панфилов, — словно Государственную премию получили?

— Да так. Подтверждаются некоторые мои предположения.

— В чем они состоят, не поделитесь?

— Пока оставлю про себя. Разрешите тут же написать опровержение?

— Разумеется. И чем короче, тем лучше.

Фабрицкий, не вставая из-за стола, своим летучим почерком за пять минут набросал стандартную отписку. Удивительно, как легко у него это теперь получалось! Век живи, век учись.

— Вот это да! — одобрил Панфилов, проглядывая ответ. — Деловой, сдержанный, благородный стиль. Никаких возмущений, иронии, подковырок…

Он отложил бумагу, придавив ее тяжелым пресс-папье.

— Александр Маркович, это еще не все. Должен вам сообщить, что для проверки вашего отдела назначена комиссия.