— Нет.
— Тогда давай сойдемся по-мирному. Мне нужна тысяча рублей. Кое-кому задолжал, были расходы… — Павел похлопал себя по тощему заду, туго обтянутому заграничной тканью: — Знаешь, почем теперь такие джинсы?
— Не интересовался. Должен тебя разочаровать: нет у меня тысячи.
— А сколько есть?
— Сорок. И на них еще жить до зарплаты.
— Фьюить! — присвистнул Павел. — Что ж не накопил?
— Как-то не выходило.
— А еще научный работник! Впрочем, по нынешнему времени ваши ставки — тьфу, шофер автобуса больше получает. Не говоря уже о работниках прилавка. Вот у кого житуха!
— Ты о такой житухе мечтаешь?
— Безусловно. Только кишка тонка. Кончу десятилетку — куда пойти? Аттестат неважнецкий, больше троечки. Об институте и думать нечего, да я и не хочу. В техникум на товароведа — это бы я пошел, да там конкурс огромнейший. Признаться, рассчитывал на твои связи.
— Нет у меня никаких связей.
— Да, не умеете вы жить, ваше поколение. Какие-то нездешние. Все у вас воспоминания: было, было… Сойдутся такие и давай о войне вспоминать. Просто смешно: война! Когда это было? Давно пора о ней забыть, жить настоящим.
— Слушай, Павел, я сейчас спущу тебя с лестницы.
— Извиняюсь, затронул больное место. Ты-то сам на войне как будто не был?
— Не был, но помню. И голод в Ленинграде. И блокаду, и саночки, на которых возили трупы. И своих погибших родителей. И именно поэтому спущу тебя с лестницы.
— Ай-ай-ай, как это я неудачно выразился. Больше не буду. Дай еще сигарету.
— Бери.
Павел выпустил изо рта завиток дыма и задумчиво произнес:
— А я-то, дурак, так мечтал об этой встрече! Отец и сын узнают друг друга, растроганы, плачут… Я ему открываю душу…
— Что ж, открой.
— Знаешь, отец, говоря высоким слогом, в прошлом году я потерял невинность. Женщина — ничего особенного, на двенадцать лет старше меня, пора увядания. Расстались. И с тех пор я только и думаю, что о женщинах. У тебя так не было в мои годы?
— У меня так не было. Времена были трудные. Надо было зарабатывать на пропитание…
— Нет, я думаю, дело не в этом, а в проклятой акселерации. Наше поколение рано созревает во всех отношениях, в том числе и в половом. Наши потребности опережают возможности. Эта диспропорция — трагедия поколения. Видишь, я хотя и троечник, но могу говорить красиво.
— «Друг Аркадий, не говори красиво».
— Цитируешь классика. Знаем, учили. Этой чепухой и нам забивали голову. Правильно в этом романе только название: «Отцы и дети». Это проблема вечная. Отцы не понимают детей, дети — отцов. Но вообрази, иногда через голову среднего поколения можно договориться. У одного нашего парнюги есть дед — это номер! Все понимает и с нами пьет ноздря в ноздрю. О войне — ни слова, хотя сам воевал. Вот мне бы такого деда…
— Ничем не могу тебе помочь, — сказал Нешатов.
— Давай хотя бы твои сорок рублей. При моих потребностях это на один вечер, но лучше что-нибудь, чем ничего.
— Бери двадцать, мне оставь половину.
— Экий ты жила, отец. Не ожидал.
— Не забудь, что мне нужно целую неделю чем-то кормиться. У тебя этой проблемы как будто нет.
— Наше поколение мало думает о еде. У нас другие интересы, высшие.
— Думали бы о еде, если бы голодали. Сытые вы очень, вот что.
— Физически мы сыты, а душа у нас голодная.
— Наконец-то сказал что-то путное.
Раздался звонок в дверь.
— Это ко мне, — сказал Нешатов, вставая. Павел тоже поднялся.
Вошла Даная:
— Юра, можно к тебе? Я вижу, ты не один… Ольга Филипповна сказала: у тебя гость.
Любопытные орехово-зеленые глаза Данаи быстро обежали, как будто обклевали Павла.
— Познакомьтесь, — неохотно сказал Нешатов. — Это Даная Ивановна Ярцева, а это Павел, мой сын.
— Очень приятно, — сказала Даная. — Вылитый папа.
— Ничего вылитого, — мрачно возразил Нешатов.
— Ты же сам себя не видишь со стороны. Глаза твои, уши твои…
Павел глядел на Данаю откровенно любующимся взглядом.
— Мне пора идти, — сказал он как-то очень юно. — Да, кстати, возьми назад свои двадцать рублей.
Он вынул из кармана две десятки и положил их на стол.
— Что за фокусы? Ты же говорил, у тебя нет денег.
— Я раздумал. Я не могу их нести. Они тяжелые…
С легкой ужимкой Павел вышел. Нешатов его не провожал. Хлопнула входная дверь.
— Интересный парень, — сказала Даная. — Его бы вымыть, причесать… Часто он у тебя бывает?
— Сегодня — в первый раз.
— Мне понравилось, как он отказался от денег.
Она вынула зеркальце, подвела губы, подщипнула брови, подбила волосы снизу вверх. Он много раз видел у нее эту манеру охорашиваться, войдя в дом, и теперь следил за ней с грустной нежностью. Она была похожа на певчую птицу, зарянку, занятую своими перышками. Бедняга! Она еще не знает, что я ей скажу…
— А я ведь знаю, зачем ты меня позвал, — сказала Даная, кончив охорашиваться. — Первый раз в жизни ты меня пригласил, всегда я тебе навязываюсь. Ты меня позвал, чтобы предложить… чтобы сказать… чтобы я больше не приходила.
— Спасибо тебе, что догадалась, — грустно и серьезно сказал Нешатов. — Я перед тобой виноват. Все, что между нами было, — не настоящее. И напрасно я на это пошел. Я старше, я мужчина, я должен был руководить.
— Ни в чем ты не виноват. Ты никогда не проявлял инициативы. Анна Кирилловна была права, она говорила: «Не ищите его, пусть он сам вас ищет».
— Анна Кирилловна? Неужели ты с ней откровенничала… насчет нас?
— Ничего тут плохого нет. Плохо, когда все варишь внутри себя, как ты. И все-таки догадалась же я, зачем ты меня позвал!
— По каким признакам?
— Глаза у тебя стали другие, почти осмысленные. Какое-то в тебе тайное счастье. Или я не права?
— Может быть, и права.
— И странно, как раз теперь, когда почти все тебя подозревают.
— Как раз теперь.
— А я тебя не подозреваю. Я всегда тебя отстаиваю.
— Не отстаивай. Не надо.
— Так что же, — почти крикнула Даная, — неужели это ты писал анонимки?
— Думай как хочешь.
— Думаю, что не ты.
Нешатов раздавил одну сигарету, зажег другую. В воздухе уже было горько от дыма. Окурки громоздились в пепельнице, два упали на стол. Он глядел на свежий рот Данаи, на характерную ложбинку от носа к верхней губе и думал: «Никогда больше я не поцелую этих губ. Не должен».
— Спасибо тебе за все, — сказал он искренне. — Спасибо, что помогла мне в трудное время. Прости меня, если можешь.
— Могу. В сущности, ты прав: нам не надо было быть вместе. Эта связь с тобой меня не радовала, а я создана для радости. Я в тебе запуталась. Ты — как клубок, с которым играла кошка. Где концы, где начала, не поймешь. Моя главная беда — одиночество, а ты его почти не нарушал. Сколько раз была с тобой — и все равно одна.
— Зачем же ты на этом настаивала?
— Любила.
— Теперь уже не любишь?
— Почти нет. Ты рад?
— Конечно.
— Вот и врешь. Ничего ты не рад. Ты бы хотел, чтобы я продолжала тебя любить, но там где-то, в отдалении. Разве не правда?
— Немножко правды в твоих словах есть. Это плохо, я постараюсь быть лучше.
— Юра, ты сам на себя не похож. Твое тайное счастье — в чем оно? Магда тебя любит?
— Магде нет до меня никакого дела.
— Жаль. Тебе нельзя без женщины, ты просто погибнешь.
— Как-нибудь.
— Юра, я тебе хочу напоследок сказать, чего у нас с тобой не хватало. Я не была тебе нужна. А это самое важное. Самые большие слова, которые мужчина может сказать женщине: «Ты мне нужна».
— Это верно. Это умно.
— Вот видишь, — улыбнулась Даная, — я иногда могу говорить умные вещи. Хотя и не умна.
— В тебе какой-то другой ум.
— Звериный. Как в кошке. Как в моем Чёртушке, который оказался не котом, а кошкой, Анна Кирилловна обнаружила. Кстати, она, кажется, тоже тебя подозревает.
— Я знаю.
— Вообще невесть что происходит в отделе. Все всех подозревают. Иногда мне кажется, что все думают, будто это я.
