Секретарь парткома, бледный блондин с внимательными глазами, любезно встал навстречу Фабрицкому, обменялся с ним рукопожатием, предложил сесть.

— Знаете, где я сейчас был? — спросил Александр Маркович.

— Догадываюсь.

— Оказывается, наш общий друг настрочил новое произведение.

— Я в курсе, — сказал Яшин, не улыбаясь в ответ на улыбку Фабрицкого. Его светлые волосы лежали гладко, волосок к волоску; белые зубы, один к одному, выказывались при разговоре ровно настолько, насколько нужно, чтобы пропустить наружу слово. Он был олицетворением сдержанной доброжелательности.

— Значит, вы знаете, — выразительно сказал Фабрицкий, — что я заплатил секретарю бруновского совета за прием к защите диссертации моего сына две тысячи триста рублей?

— Все знаю.

— И что я не только даю, но и беру взятки? И что у меня такса за перевод на высшую должность в размере месячного оклада?

— Знаю и это.

— И вы об этом можете говорить спокойно?

— В моей должности обо всем надо говорить спокойно.

— А как вы относитесь к тому, что письмо подписано «член парткома»?

— Так же, как ко всему остальному, — философски. Написал объяснительную записку. Совершенно очевидно, что к парткому автор не имеет никакого отношения. К институту, безусловно, имеет. К вашему отделу — почти наверное. Это видно из того, что все свои общие положения о порочности руководства он иллюстрирует на материале вашего отдела. Кстати, что там за история с переводами?

— Чистый блеф. Обычно переводы для отдела выполняет в общем порядке институтское бюро переводов, но оно перегружено, приходится долго ждать. Я привлек к этим переводам младшего научного сотрудника Нешатова, хорошо владеющего английским. Его переводы не нужно редактировать, а те, что делаются в бюро, нужно. Считаю, что поступил правильно. Никакими деньгами для их оплаты мы не располагаем, так что обвинение, будто я эти деньги присваиваю, не только лживо, но и абсурдно. Написать объяснительную недолго, я уже так в этом деле насобачился, что написал ее за полчаса. Гораздо больше времени требует сбор оправдательной документации. Но и в этом я постепенно приобретаю опыт. Например, на обвинение, будто я приписываю себя в качестве соавтора к любой публикации каждого своего сотрудника, отвечаю полным заверенным списком их публикаций, ни в одной из которых я не соавтор. Такие стандартные справки я заготовил про запас в большом количестве, но никогда не знаешь, что еще придет в голову нашему общему другу. Не хватает времени на сущий пустяк — на научную работу.

— Будем надеяться, что нашему общему другу в конце концов надоест писать.

— По-видимому, он терпелив. Я к вам, Владимир Николаевич, в сущности, пришел с особой просьбой.

— Пожалуйста, буду рад.

— Дело в том, что защита диссертации моего сына, о котором, как вы знаете, много говорится в анонимках, назначена на двенадцатое июня. Так вот, мы с Анной Кирилловной на всякий случай решили никому не говорить, даже близким друзьям. Знаем только мы с нею и Ган, но он могила. Теперь вы тоже знаете. Больше никто.

— И никому больше ни слова! — сухо сказал Яшин.

— Разумеется. Но в случае, если возникнут какие-то неприятности, можем мы на вас рассчитывать?

— Безусловно. Я целиком на вашей стороне и сделаю все от меня зависящее, чтобы поддержать диссертанта.

— Спасибо, Владимир Николаевич. А нельзя ли как-нибудь добиться, чтобы меня больше по вопросу об анонимках не вызывали?

— К сожалению, нельзя. Общее правило: жалобы трудящихся не должны оставаться без внимания, даже если они не подписаны. Правило вообще-то гуманное, но мы с вами оказались в числе его жертв.

— Значит, мы с вами бессильны против одного подлеца?

— Выходит, так. Формально мы могли бы возбудить против него уголовное дело за клевету. Я уже наводил справки. Беда в том, что милиция крайне неохотно берется за такие дела, у нее по уши задач более важных.

— Поживем — увидим, — сказал Фабрицкий, и ноздри у него раздулись. — Милиция не поможет, справимся сами.

— Только не кустарничайте, не играйте в игру «Юный следопыт». Тут все-таки нужна квалификация. Кстати, Иван Владимирович просил вас зайти, когда вернетесь.

— Сейчас иду, — не без досады сказал Фабрицкий.

Директор института тоже принял его сразу, без очереди.

— Итак, Александр Маркович, — сказал он, поигрывая заграничным фломастером, — ваш неизвестный доброжелатель все еще не оставляет вас в покое.

— Я думаю, он не только мой, но и ваш. Или не так?

— Главным образом ваш. Но это неважно. Давайте подумаем с вами вместе, как бы прекратить этот поток обвинений.

— Я только об этом и мечтаю. Изловить подлеца и высечь при всем честном народе. Ей-богу, своими руками содрал бы с него штаны и отхлестал до крови.

— Это утопия, — усмехнулся Панфилов, чуть-чуть приподняв кустистые брови. — К счастью или к несчастью, телесные наказания у нас отменены. Давайте подойдем с другой стороны. Подумаем, так ли уж безупречны мы с вами. Вместо того чтобы ловить и преследовать автора писем, не лучше ли устранить их причину или, если хотите, одну из причин?

— Я вас не понимаю, Иван Владимирович, — бледнея, сказал Фабрицкий. — Вы думаете, что в анонимках есть доля правды? Тогда нам не о чем разговаривать.

— Известная доля правды всегда есть даже в самом абсурдном обвинении. Уже одно то, что этот поток сигналов, задевающих рикошетом и меня, и партком, направлен главным образом против вас и вашего отдела, говорит о том, что по линии воспитания личного состава у вас не все благополучно. Ведь не пишут же писем по поводу других отделов, а их в институте немало! Значит, их руководители сумели создать у себя здоровый моральный климат. А отдел товарища Фабрицкого — вечная мишень для нападок. Почему так, а?

— Не знаю почему, но охотно готов освободить вас от своего присутствия в институте.

— Зачем так пылко, Александр Маркович? Мы же с вами не малые дети. Это у них чуть что: «Я с тобой не играю!» А мы должны смотреть на себя трезво, с доброй долей самокритики. Вы считаете, что у вас в отделе все безукоризненно?

— Вовсе нет. Разумеется, у нас есть недостатки…

— И немалые. Один из них — стремление выделиться, занять в институте ведущее место. Например, ни в одном отделе нет стольких докторов наук, как у вас…

— Иван Владимирович! Разве не с вашего согласия, не при вашей поддержке я принимал этих докторов на работу?

— Да, с моего, при моей. Но учтите — истина всегда конкретна. Времена меняются. То, что было достоинством вчера, может стать недостатком сегодня, и наоборот.

— От одного доктора, самого себя, повторяю, я могу освободить вас хоть сегодня.

— Пф-пф-пф, какой горячий! — Панфилов раздул щеки и словно бы выпустил облачко пара. — Можете вы выслушать меня спокойно?

— Ну, могу.

— Речь не о вас. В составе отдела есть другие, в частности Анна Кирилловна Дятлова. Я ее глубоко уважаю, но ведь это, честно говоря, человек прошлого. Возраст у нее сверх-пенсионный… Ведь ей шестьдесят?

— Как и мне.

— Опять эгоцентризм. Повторяю, речь идет не о вас. Давайте вспомним все анонимки. В каждой из них упоминается имя Дятловой. Оно упорно связывается с именем вашего сына, диссертация которого написана несамостоятельно…

— Вы в это верите? Тогда прекратим разговор.

— Конечно, не верю. Но, может быть, сама Анна Кирилловна отчасти повинна в распространении таких слухов. Она женщина эмоциональная, ее указания вашему сыну нередко носят, ну, скажем, слишком красочный характер. Другие их слышат, повторяют… Мне кажется, что для оздоровления атмосферы в отделе да и в институте было бы очень уместно проводить Анну Кирилловну на заслуженный отдых. Разумеется, с почетом, выделить ценный подарок… Я уверен, что после этого обстановка в отделе и в институте нормализуется. Не будет больше писем… К тому же мы выиграем в показателе «средний возраст сотрудников», который у нас великоват…