Петре Форд удалось распахнуть дверь у меня в сердце. Она доказала, что дрессировка — это одновременно вид искусства и акт любви. Я никогда не видел двух существ, которые были бы настолько поглощены друг другом и так друг о друге заботились. Я подумал о Глории. Потом о Холе.

Смирение — это не когда мы не думаем о себе. Смирение — это когда мы думаем о себе меньше, чем о других.

Я позвонил в АКС и попробовал договориться о встрече с Мэри Берч. Мне нужна была ее консультация по поводу десятого пункта. Стоит ли говорить, что сотрудники АКС — специалисты по выработке условных рефлексов — поступили со мной так же, как поступили бы с собакой, чье поведение их не устраивает? Вы еще не поняли? Они проигнорировали мою просьбу. Как там говорила Лорена? Игнорирование поведения, направленного на привлечение внимания, является высшей формой доминирования.

Пока организация, чей лозунг «Мы не работаем с чемпионами — мы работаем, чтобы делать чемпионов», хранила презрительное молчание, я сосредоточился на так называемой «триаде дрессировщика»: упорство, частотность, длительность. Каждый вечер, возвращаясь с прогулки, мы с Холой останавливались у дома и отрабатывали связку «Сидеть» — «Ждать». Я выбирал самые людные места, чтобы проверить ее усидчивость. Меня не вводил в заблуждение ни зрительный контакт, ни фирменный афродизиак Холы — улыбка.

Однажды в пятницу, когда я муштровал ее в вестибюле, мимо прокатилась волна соседей, возвращавшихся с работы.

— Здравствуйте, — поминутно говорил я. — Добрый вечер. Как поживаете?

— А она молодец, — отвечали мне. — Делает успехи! Продолжайте в том же духе.

— Спасибо. Мы стараемся.

— Можно погладить? — спросил новый жилец, еще недостаточно близко знакомый с Холой.

— Знаете, я пока работаю над ее манерами…

— О!

Джошуа стоял в отдалении с видом многоопытного собачника, для которого все это — детские игрушки.

— А дела-то и в самом деле продвигаются, — заметил он, глядя на Холу. — Она стала внимательнее. Похоже, вы много работаете.

— Она умница, — ответил я.

— Нужно показать ее Глории.

— Она сейчас не живет здесь…

— Знаю, — кивнул Джошуа. Ну конечно, консьержам на Манхэттене известно о своих жильцах больше, чем самим жильцам. — И все-таки покажите ее Глории. Она будет впечатлена. И… мы все по ней скучаем.

— Гм… — только и ответил я. — Гм…

На следующий день мы с Холой взяли напрокат машину и два часа протряслись на запад, к Дому на скалах. Я не стал звонить Глории, хотя меня всю дорогу не покидало ощущение, будто я совершаю одну из величайших глупостей в своей жизни.

Кларк проходил 28-дневный курс лечения от алкоголизма, и я не мог поговорить с ним, поэтому я набрал номер Дэрила. Вот уж в ком романтики было больше, чем благоразумия.

— Ты хочешь сделать Глории сюрприз? — спросил он. — Как это мило!

— Думаешь? А вдруг она решит, что я навязываюсь?

— Слушай, она твоя жена. Вы же католики. Пока смерть не разлучит вас… и все такое.

— Она не католичка.

— Тогда молись за нее.

Иногда люди обращаются за советом, который на самом деле уже дали себе. Я не собирался докучать Глории, мне просто хотелось с ней увидеться.

В предгорьях Катскилл зима наступает раньше. Такое ощущение, будто ты приехал в девятнадцатый век, где еще и на двадцать градусов холоднее.

Чем дальше мы углублялись в округ Салливан, тем более скудной становилась растительность. На ее фоне биллборды, казино и автодром Монтичелло смотрелись чужеродно, словно неуклюже наклеенные аппликации. Округ пришел в запустение лет пятьдесят назад: с изобретением кондиционеров и появлением регулярных рейсов до Флориды средний класс перестал нуждаться в месте для комфортного летнего отдыха. Постепенно курорт вымер.

Пока я ехал, по обочинам мелькали заброшенные городки и крохотные площадки для кемпинга, подчистую скупленные ультраортодоксальными иудеями. Здесь было очень тихо и мирно, возможно потому, что ни у кого не было денег, но вот парадокс: для того чтобы выжить, почти не требовалось работать. В отдалении длинными рядами тянулись пустые скорлупки ферм. Возле каждой второй стояла восемнадцатиколесная фура с подъемным краном, рядом — штабеля пиломатериалов.

Я остановился на заправке в нескольких километрах от нашего дома. Ветхий мотель окружали давно сломанные и насквозь проржавевшие автомобили. Всё вместе напоминало выставку, посвященную концептуализму шестидесятых. Корпуса машин обвивали сорняки. Да уж, теперь их точно никто не угонит…

— Хола, подожди здесь. Я сейчас вернусь.

«А куда я денусь? — казалось, ответила она. — Ты же меня запираешь».

Хола всю дорогу вела себя идеально: почти не скулила, пока мы пересекали длинный мост Джорджа Вашингтона, проспала большую часть Нью-Джерси, а потом упоенно рассматривала проносящиеся мимо поля и редкие ресторанчики на обочинах трассы В-17.

В магазине на парковке меня встретил знакомый продавец — кривоногий пакистанец Прахад. Он работал тут все годы, что я приезжал в горы на летние каникулы.

— Давно не виделись, — сказал он, пробивая мне сельтерскую воду и пакет с мармеладом.

— Да уж.

— Ваша жена здесь. Давно приехала.

— Как у нее дела?

Он взглянул на меня с любопытством. Наверное, мужьям не полагается задавать такие вопросы продавцу в магазине.

— Хорошо, — наконец ответил он. — Выглядит счастливой.

Не это мне хотелось услышать.

— Хола, — позвал я, пока мы ехали по петляющей дороге мимо киосков с мороженым и жареными цыплятами. — А что, если мамочка не хочет нас видеть?

«Она хочет меня видеть, — убежденно ответила Хола. — Меня все любят».

— Я бы на это не рассчитывал, милая.

«Как ты думаешь, мамочка готовит крабовые котлетки?»

Дом на скалах стоит на огромном валуне. Этот валун принес оползень, который случился здесь еще в ледниковом периоде. Вокруг растут чахлые деревца, вытянувшиеся на огромную высоту в надежде ухватить хоть капельку света. Во время урагана одно дерево раскололось и упало, украсив наш задний двор высокохудожественным бревном, на котором пышно цвела плесень.

Пока мы с Холой поднимались к дому, я заметил голубую Toyota, припаркованную у передней двери.

Земля на холме вокруг дома и маленького сарайчика была густо усеяна палой листвой, будто дворник сдался перед ее натиском и убрал грабли подальше. Я заглушил мотор и, не выходя из машины, осмотрел коттедж: все те же белые стены, ярко-красная дверь, новая кровельная крыша, которая пока еще ни разу не протекала, — и дым из трубы, свидетельствующий, что хозяйка дома.

— Мы ошиблись, — сказал я Холе. — Надо было сначала позвонить.

«Но мы уже здесь, — заметила она. — Это наш дом. Пора пообедать».

— Глория рассердится.

«Наверное, мамочка готовит что-то вкусное. Она потрясающий повар. Цыпленка?..»

Я вышел из машины и выпустил Холу. Пока я отстегивал поводок, красная дверь открылась, и на пороге появилась Глория.

— Привет, — сказала она без видимого раздражения. — Я вас не ждала.

Я взглянул на нее. Она оказалась еще лучше, чем в моих мыслях: заметно отдохнувшая, спокойная, стройная, но не исхудавшая, как несколько недель назад в городе. На ней были спортивные штаны и голубая, застегнутая до самого верха ветровка. Резинка стягивала волосы на затылке в тугой хвост. Сжимая в руках шляпу для верховой езды, она выглядела настороженной, но отнюдь не сердитой.

Что ж, отступать некуда.

— Давай, Хола, — сказал я, — покажем Глории, что мы теперь умеем. Сидеть.

Я почти видел, по какой траектории движутся мысли нашей собаки: сейчас ей больше всего хотелось броситься к мамочке с мокрыми поцелуями. Наказание за нерешительность последовало незамедлительно — Гррри рывок поводка.