Мы смотрим в зеркало и видим там расплывшуюся тушу, от которой отвернулись друзья и отказалась семья, горы долгов, лопнувшие сосуды у основания носа, повышенный холестерин, проданную машину, рукопись необъятного исторического романа, до которого никому нет дела, и крохотные синяки в виде собачьих резцов на руках и ногах жены.

Если мы порядочные Анонимные алкоголики, то ждем минимум год, прежде чем принять сколько-нибудь серьезное решение. Но многие слышат гудок старого поезда и спрыгивают с подножки. Мы увольняемся. Переезжаем. Нередко разводимся.

В те дни финансы нашей семьи неожиданно пошли в гору. Глория нашла временную подработку по ночам и выходным в магазине дорогих сыров, а моя работа по интернет-продажам в крупнейшем манхэттенском агентстве стала настолько отлаженной, что даже начала меня пугать.

Хола неожиданно подхватила болезнь Лайма в горах Катскилл — у нас с Глорией там был коттедж, который мы называли Домом на скалах. Каждый вечер после работы я устраивал аргентинские пляски, пытаясь затолкать ей в глотку пять таблеток доксициклина. Эти таблетки Хола ненавидела и вскоре научилась различать их вкус в арахисовом масле, мармеладе и даже бургерах с индейкой.

Обычная история: кризис среднего возраста. Где воодушевление? Где удовольствие? Купите лотерейный билет и подождите еще чуть-чуть.

Я ждал достаточно, и вовсе не потому, что надеялся избавиться от жалости к себе. От нее не избавиться, это — новый образ жизни.

И вот тогда Хола вспрыгнула на кушетку за полторы тысячи долларов, облюбованную ей в качестве спального места, и заявила, что все не так плохо, как я думаю. Все гораздо хуже.

Полная переделка дизайна нашей квартиры заняла у Глории неделю. А все из-за того, что однажды я вернулся с работы и подколол жену:

— Ну и бардак. Такое ощущение, что у меня вообще нет дома.

За Глорией водится такое — квартира легко превращается в свалку, если пустить все на самотек. По пьяни я могу наговорить немало гадостей, но некоторые из них — правда.

Жена вняла моим словам и вскоре уже колесила по мебельным магазинам, держа в голове концепцию идеального дизайна из двух пунктов: все предметы должны быть выдержаны в одном цвете; в законченном виде картина должна напоминать Версаль.

К несчастью, выбранный цвет оказался розовым.

Теперь квартира наполовину была заставлена пустыми картонными коробками, а наполовину — рулонами розовых обоев с розовыми цветочками. Еще — мягкие розовые диваны, абсурдно дорогая собачья лежанка, украшенная принтом в виде отпечатков лап, и розовые люстры с розовыми хрустальными плафонами, которые предполагалось повесить над кроватью с розовым пуховым одеялом. Слава богу, ковры оказались песочного цвета, но у меня было ощущение, что я живу в круассане, политом малиновым вареньем.

Глория накупила картин с изображением камерных музыкантов и толстозадых балерин девятнадцатого века, а также увеличенных фрагментов какого-то доисторического комикса. Еще один штрих интерьера — маленький круглый столик с мозаичной столешницей: фотографии черных Maseratiи моделей в бикини.

Ну конечно!

Не обошлось и без розовых роз.

Когда я увидел стулья с металлическими спинками и розовыми сиденьями, до меня окончательно дошло.

— Знаешь, — сказал я, — ты превратила наш дом во французское кафе.

Вскоре мы начали относиться к квартире именно так, и я с трудом подавлял желание закурить.

Была пятница, около восьми часов. Один из тех теплых, влажных вечеров поздней осени, когда Манхэттен пахнет, как ресторан под открытым небом, расположенный возле бразильского яхт-клуба. Уже несколько месяцев я не пил и в иные минуты чувствовал себя абсолютно здоровым. Так что я был преисполнен гордости за собственную стойкость, когда открыл дверь нашего домашнего кафе и оказался в кошмаре столь беспросветном и плохо срежиссированном, что еле смог поверить в увиденное.

Из гостиной доносился пронзительный женский визг, который сопровождался громким собачьим лаем. Я распахнул дверь.

Хола стояла на задних лапах, почти как человек; казалось, еще немного, и она заскребет когтями по потолку; из разинутой пасти капала слюна, налитые кровью глаза превратились в узкие щелки, зубы клацали, будто мел, ударяющийся о школьную доску.

Глория пятилась, оглядываясь по сторонам и выставив руки для защиты; в тот момент, когда она уперлась спиной в стену, Хола прыгнула и сомкнула пасть. В собачьих зубах остались рукав футболки и кусочек кожи с левой руки жены.

— А-а-а! — завизжала она. — Черт побери!

Хола опустилась на четыре лапы и замерла, готовясь к новому броску; рычание не прекращалось ни на секунду. Глорию колотило.

— Хола! — крикнул я от двери. — Фу!

У собак бывает состояние, когда мозг у них полностью вышибает. В глазах Глории читалась паника. Она развернулась лицом к стене, баюкая здоровой правой рукой кровоточащую левую.

Поза Холы не оставляла сомнений: глаза прищурены, уши отведены назад, шерсть на загривке стоит дыбом, хвост опущен, — она явно собиралась атаковать.

Я шагнул за порог и со всей силы хлопнул дверью. Конец поводка валялся на полу позади Холы. Глория по-прежнему неподвижно стояла у стены. Стук двери на секунду отвлек псину. Я не боялся, что она бросится на меня. Хола — никогда. Вот Глория — пожалуйста.

— Хола! — крикнул я, пытаясь отвлечь ее внимание от жены. — Хола, ко мне!

Собака повернула голову, как мне показалось, в недоумении. Я продолжал хлопать в ладони и звать:

— Эй! Ко мне! Ко мне, Хола!

Я надеялся, что Глория воспользуется моментом и выбежит в кухню, но она продолжала стоять, баюкая раненую руку.

Я осторожно зашел собаке за спину и поднял поводок. Затем сунул руку в карман куртки и взмолился, чтобы там оказалось что-нибудь съестное. В кои-то веки мои молитвы были услышаны: половина плитки коричного шоколада «Гранола». Я вынул угощение и попятился, натягивая поводок:

— Хола, ко мне, ко мне!

Стоило появиться шоколаду, как псина совершенно забыла о Глории. Шерсть опустилась, глаза расширились, и она мирно потрусила ко мне.

— Сидеть, — скомандовал я, и Хола выхватила шоколад у меня из рук.

Я еще немного отступил и после нескольких секунд борьбы сократил поводок. Предчувствие трагедии отступило.

Я взглянул на Глорию. Она по-прежнему стояла лицом к стене, придерживая руку.

— Мне очень жаль, дорогая, — сказал я. — Что случилось?

Хола спокойно сидела, не сводя глаз с кармана моей куртки.

Глория покачала головой, показывая, что не может говорить. Затем повернулась и наконец отделилась от стены. Лицо ее было залито слезами, но в глазах светилась решимость.

— Убери ее, — выдавила она сквозь слезы.

— Что?

— Я хочу, чтобы ты убрал… собаку…из дома. Сейчас же.

— Но…

— Сейчас же. Пожалуйста.

Мне ничего не оставалось, как вывести Холу из квартиры. Поначалу я предложил на время запереть ее в ванной, но Глория была непреклонна.

— Я скоро вернусь, — пообещал я, не имея ни малейшего понятия, что делать с Холой. Она шла рядом со вполне счастливым видом.

Закрыв дверь, я минуту или две прислушивался, пока не различил плач Глории, которая судорожно втягивала воздух между почти беззвучными рыданиями. У меня было чувство, что это Хола клыками вгрызается в мозг.

Ночь была бесстыдно прекрасна: с Гудзона долетал прохладный ветер, в Нью-Джерси мерцали огни, на кладбище ворочались герои Войны за независимость. Я отмел предательскую мысль присоединиться к ним.

— Это ужасно, — сказал я Холе.

«Что, папочка?»

— Ты не должна так себя вести. Это плохо.

«А что я сделала?»

— Ты очень плохо поступила. Ты покусала Глорию.

«Тут темно. Это снеговик? Ненавижу снеговиков!»

В конце концов я запер Холу на заднем сиденье автомобиля, оставив окно открытым.