Она так ни разу и не подняла на меня глаза. Хвост, обычно живущий своей собственной жизнью, безвольно подметал ступени.

Я взял телефон, намереваясь набрать номер Глории, но тут же передумал. Не хотелось начинать разговор — первый после нашего разрыва — с жалоб на жизнь в целом и на Холу в частности. Отношения строятся на хороших новостях.

Трубка легла на место. Остаток вечера я провел, читая спящей Холе детектив и прислушиваясь, не звонит ли телефон. Наконец я осознал, насколько смешон, и выключил его. Но в ту же секунду мне пришла в голову мысль, что Глория может не оставить сообщение и я не узнаю, звонила ли она. Поэтому я снова включил телефон и положил его на тумбочку возле кровати, чтобы мы с Холой сразу услышали звонок. Если телефон зазвонит.

Двадцать пять лет назад.

Не советую верить ни единому слову, сказанному моей матерью, даже если в тот момент она обращалась к собаке или кошке.

Моя мать была потрясающей красавицей. Как Хола. Изящные, слегка заостренные черты лица и огромные голубые глаза, взгляд которых ни на чем не задерживался надолго. Как и многие красивые люди, она глубоко переживала из-за своей полусостоявшейся актерской карьеры.

«Полумеры не для нас, — говорится в „Большой книге“. — Настал решающий момент».

Моя мать выросла в бедной семье в Глазго, в Шотландии. Ее отец был ирландцем — худощавый альбинос, кожа цвета вощеной бумаги и молочные волосы. Он работал мясником (пока вообще работал). В один неудачный день он потерял большую часть указательного пальца на левой руке. Будете угадывать с трех попыток, что случилось? Не стоит выходить на работу пьяным, особенно если орудуете тесаком.

Главный виновник наших бед — это мы сами.

— Как-то раз я тащила отца из паба, — с сильным ирландским акцентом рассказывала мать, — и на меня напала огромная собака. Просто появилась ниоткуда и вцепилась в меня, словно я кусок песочного печенья.

Че громко ахнула, а мы с братом спокойно вернулись к «Безумной библиотеке» [10].

— О господи, — воскликнула Че. — И что случилось потом?

— Что бы ни случилось, твоим братьям нет до этого дела, — ответила мать, глядя на нас с невыразимым разочарованием.

— Прилагательное, — сказал я Полу.

— Желтопузый.

—  Настоящееприлагательное.

— Я месяц провалялась в больнице, — вздохнула мать. — Может быть, даже три.

Сестра выглядела озадаченной.

— Ты же говорила, что в детстве у вас не было больниц? Там лечились только богачи и проклятые британские ублюдки.

— Следи за языком, — осадила ее мать. Она всегда презирала британцев (или говорила, что презирала), хотя никогда не могла объяснить за что именно. — У нас были больницы. А вот лекарств действительно не было. Как и профессиональных докторов.

— Из-за британцев?

— Отчасти, — сказала мать, понижая голос и позволяя трагической скрипке выйти на передний план. — Отчасти из-за того, что мы были очень бедны. А в то время с бедными людьми…

—  Обращались как с дерьмом! — закончили мы хором.

— Наречие, — скомандовал я.

— Мучительно, — произнес брат.

Детали истории менялись — иногда собака лишь слегка кусала мать за ногу и она, прихрамывая, шла домой, а иногда ей требовались переливание крови и молебен отца МакМануса, — но посыл всегда оставался неизменным.

Собаки — это плохо. Как и британцы.

Поэтому я был изумлен, когда однажды в нашем доме появился пес. Он выпрыгнул из отцовского Citroenцвета «синий металлик» и так неожиданно подскочил к сестре, что та чуть не свалилась с трехколесного велосипеда. Это был обычный белый пудель, явно не щенок, но и не взрослый пес, судя по его энергичности. Скорее всего, ему был год или два.

— Это Сэмми, — представил его отец. В те дни он напоминал доктора Килдэра [11] — такая же смуглая кожа и две любовницы из числа медсестер. С нашей точки зрения, его главный недостаток заключался в том, что он не особенно любил детей. — Сэмми — хороший мальчик.

Судить о том, хороший Сэмми или нет, было рановато. Но что можно было сказать с уверенностью — так это то, что в его пушистом теле заключалась невероятная страсть к жизни. Отбежав от Че, он попытался запрыгнуть на правую ногу отца, и унять его не было никакой возможности.

В ту пору мы только-только переехали из Южной Африки в Мичиган (привал в Нью-Йорке не считается), и папа устроился на вторую в своей жизни работу — не менее загадочную, чем предыдущая. Теперь он работал в клинике при Университете Уэйна в центре Детройта. Он был врачом, и я знал лишь то, что он занимается какими-то исследованиями.

— Вау, — сказал брат. — Что это за порода?

— Большая, — ответил я, Мистер Энциклопедия.

У меня с самого начала было плохое предчувствие насчет Сэмми. Во-первых, его никогда не выпускали на улицу. Мама ненавидела и боялась этого пса и понятия не имела, как с ним обращаться. Кажется, она думала, что пес — это что-то вроде кошки, только более шумный и надоедливый.

Наши самые сильные страхи только и ждут, чтобы материализоваться.

— А разве его не надо выгуливать? — поинтересовался однажды брат, который из нас троих был самым сообразительным.

— Зачем? — спросила мать.

— Ну, мистер Келли каждый день выгуливает Бет. Дважды.

— Мистер Келли очень невежественный человек.

Мама положила стопку старых газет в углу прачечной и громко объявила, что пес должен делать свои дела именно там. Как ни странно, он предпочитал другие места — например, большое кожаное кресло в гостиной. По иронии судьбы кресло было коричневым. Это регулярно приводило к досадным инцидентам по вечерам, когда отец, вернувшись с работы, усаживался в него с «Историей упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона.

— Рождество Христово! — вопил он на весь дом. К чести отца, несмотря на то что ругался он очень громко, мы никогда не слышали от него ни единого непечатного слова.

Я поворачивался к разбуженному криком Сэмми, который почему-то завел привычку спать в моей кровати.

— Больше так не делай, — шептал я. — А то закончишь свои дни в пруду.

«Прости, — отвечал он одними глазами. — Я не знаю, чего от меня ждут».

— И я, дружище. И я.

Сестра пыталась играть с Сэмми после школы, пока Пол грыз гранит математической науки. Я наблюдал за ней с иронией.

— Что ты делаешь? — спросил я наконец.

— Хочу научить его трюкам.

— Каким?

— Ну… Я хочу научить его пантомиме.

— Это смешно.

— Ты так говоришь, потому что дурак.

— Сама дура.

— Ты ничего не знаешь о собаках!

В этом она, конечно, была права, но я мог дать руку на отсечение, что у нее ничего не получится. Этот пес не знал ни одной команды — потому что его хозяеваих не знали — и питался хрустящими подушечками, которые я скармливал ему за неимением другой еды. Ему преподали всего один урок — когда он попытался изнасиловать пылесос фирмы «Электролюкс».

Пол первым заметил перемены. Поначалу они были едва уловимы — что-то не поддающееся описанию, но несомненно присутствующее. Скорее внутреннее, чем внешнее. А потом Сэмми стал меняться на глазах.

Во-первых, он уменьшился в размерах. Во-вторых, он дергался каждый раз, когда за окном проезжала машина. Да что там машина — он все время казался напутанным, словно долго бегал от полицейских.

— Что случилось с Сэмми? — спросил однажды брат. — Он больше не грызет мои ботинки. И смотрите-ка, он теперь гадит на газеты, как велит мама. Он упал духом.

Мама, собиравшая нам шоколадные кексы на полдник, неожиданно заторопилась. Мне стоило бы насторожиться: это были огромные кексы с символом Супермена из «Бакалейной Маккуса».