«Только бы не потерять, не разбить очки, — беспокоился Нежданов, нащупывая ступней какой-то выступ. — Тогда я погиб».

Токмаков выслушал Нежданова, мгновенно оценил его предложение и подозвал Бориса:

— Спускайся вниз. Там Метельский загорает. Прогони его. Пусть на нижней площадке торчит. Сам ступай во-он на ту лесенку. Будешь мою команду передавать Метельскому, он — Матвееву. Выполняй!

— Константин Максимович! Сделаю!

Борис спускался с сияющим лицом. Ветер немилосердно трепал и ворошил его светлый вихор.

Токмаков стоял, прихватив трос локтем, перегнувшись вниз, сложив руки рупором. Звонким, ломающимся голосом Борис с быстротой эха вторил Токмакову. Метельский на своем рубеже подхватывал команды и передавал их Матвееву.

Колебания царги становились все меньше, совсем как у маятника часов, когда кончается завод. Царга опускалась все ниже, просвет между нею и домной уменьшался.

И наступил наконец долгожданный момент. Сталь коснулась стали, и спокойный, глухой звон возвестил, что царга легла на свое место. Ее надежно закрепили болтами. Она стала верхушкой домны.

Ветер дул с прежней силой, но теперь казалось, что он внезапно ослабел, что это не царга, а сам ветер очутился на привязи.

Монтажники гуськом спускались по узким сходням, лесенкам.

Пасечник долго не уходил сверху. Он словно жалел, что царга лежит неподвижно и послушно на своем месте. Он разохотился по-настоящему, он еще не успел показать всем свою удаль.

Токмаков спустился самым последним.

Прежде чем сойти вниз, он окинул взглядом завод, город, его окрестности. Заметил, что пруд ведет себя, как маленькое бурное море, — белеют гребешки волн. Где-то у мартена идет паровоз. Он идет быстро, но все же никак не может поспеть за своим дымом — ветер клочьями вырывает дым из трубы.

Солнце стоит над головой, тени делаются все короче и резче. Они мчатся рядом с паровозами, вагонами, грузовиками. Тросы тоже отбрасывают на землю свои тени, и от этого кажется, что переплетение тросов вдвое гуще, чем на самом деле.

Ветер вырывает из заводских труб дымы, их резко сносит в сторону, и каждая из полусотни труб отчетливо видна на фоне неба. Оттого, что дымы из цеховых труб и из труб паровозов, снующих по заводу и по стройке, сносит в одну сторону, во всем заводском пейзаже царит деловитое согласие.

Дымное облако стелется над шеренгой домен, над заводом с вечным постоянством.

Левее, над тушильными башнями коксохимкомбината, вперемежку с дымами — от почти бесцветного до черного — вдруг возникают густые клубы пара такой белизны, что облако, проплывающее по соседству, кажется грязным. Где-то в вышине столб пара растворяется — он теряет свою упругость и сверхъестественную белизну.

Но все-таки господствующей высотой является строящаяся домна.

У подножия крана стоит толпа. Сверху не различить роста людей. Стройная ли прошла девушка в пестрой косынке или коротышка на толстых ногах? Сутулится она или ходит с гордо поднятой головой? Не узнаешь сверху человека и по походке. Человека узнаешь прежде всего по тому, во что он одет, что у него на голове. Токмаков узнал Матвеева по лысине, Катю — по желтой косынке и Дерябина — по парусиновому картузу.

Спускался Токмаков так быстро, будто ему обязательно нужно было нагнать ушедших вниз монтажников. Он и в самом деле едва не нагнал Пасечника, шагавшего по лестницам с видом скучающего лентяя.

Едва Токмаков отнял руку от перил и ступил на землю, Матвеев протянул ему кепку. Токмаков смотрел на свою замызганную кепку и удивленно вертел ее в руках.

«И когда потерял? Убейте, не помню».

— Свою кепку не узнал? — усмехнулся Матвеев. — Чище она не стала. А новую вам бюро прогнозов купит.

Монтажники и добровольцы толпились, не расходясь, у подножия крана. Стояли тесной группкой, как на верхней площадке домны, а не на просторной земле.

Усталость лежала на лицах, они почернели от ржавой пыли, окалины. Словно все за эти несколько часов стали небритыми.

Бесфамильных в рубахе навыпуск без умолку комментировал минувшие события:

— Я за трос, а трос от меня. Я нажал сильнее, а царгу ка-а-ак качнет!.. Левая нога и сорвалась. Спасибо, пояс выручил, а то бы…

Вадим молча и жадно курил, пряча цигарку от ветра в кулак. Лицо его почернело, как у всех, но лоб белый, к нему грязь не пристала.

Здесь же, среди верхолазов, толкался чумазый машинист башенного крана. Только сейчас он вылез из своей будки и посмотрел на царгу, которую поднимал. Он устал от одиночества и молчания — все утро с ним говорили жестами, как с глухонемым. И сейчас с ним никто не заговаривал. Неизвестно к кому обращаясь, он неестественно громко сказал:

— У нас на Байкале тоже ветерок налетает иногда. Короткий, а злой! Катер перевернуть ему ничего не стоит. Сарма называют у нас тот ветер!

Пасечник, не дойдя до монтажников, крикнул издали:

— Дайте мне, не то помру!

Он приложил два пальца к губам и быстро отнял их, Давая понять, от чего именно может умереть, если не уважат его просьбу. Ему протянули сигареты, а Катя — пачку «Беломора».

Пасечник не обратил никакого внимания на Катин «Беломор».

— А махорочкой не разживусь? Которая позлее?

Ему протянули несколько кисетов.

Катя так и осталась стоять с протянутой пачкой. Она торопливо спрятала папиросы в карман.

«И не поблагодарил даже. Не заметил, что я его угощала? А может, он меня вообще не видел? Или притворился? Не нравится, что курящая…»

— Лучше меня угостите папироской, — донесся до Кати знакомый голос.

Хаенко стоял рядом и, ухмыляясь, протягивал руку к Катиной груди. Из ее нагрудного кармана торчал «Беломор».

— Поскольку у вас все равно одна лишняя папироска образовалась, — продолжал Хаенко. — А я кавалер не такой капризный.

— А ну проваливай, — сразу зашлась от злости Катя. — Кавалер! Душа у тебя заячья.

Она демонстративно отвернулась.

Пачка «Беломора» давно была спрятана в карман, и уже давно она прогнала Хаенко, однако горькая обида не проходила.

«Может, Пасечник меня в самом деле не увидел? Нашла из-за чего расстраиваться. Из-за такого ерундовского пустяка!»

Но забыть о ерундовском пустяке никак не удавалось. Для Кати было новостью, что она может обидеться по такому поводу. Бывали случаи и посерьезней, однако на других парней, например на этого самого Хаенко, она так не обижалась.

Монтажники сгрудились в тесный кружок, чтобы легче было свернуть цигарки на ветру.

Борис пожалел, что не курит, а то бы он ничем не отличался от всех остальных. Он опасливо вглядывался в лица: не смотрит ли на него кто-нибудь с усмешкой? Как будто нет. Может, и в самом деле никто не заметил, как он плакал?

— Прошу, товарищ прораб! — гостеприимно раздернул Пасечник чужой кисет, увидев подходившего Токмакова.

Чья-то черная рука протянула из-за плеча обрывок газеты.

— Родная газетка! «Каменогорский рабочий»! — обрадовался Пасечник. — Вот ее и свернем, товарищ корреспондент.

— И мне клочок оставьте, — добродушно сказал Нежданов.

— Ишь! А у самого сердце рвется: газетку скуривают! — поддел Карпухин.

Токмаков начал скручивать цигарку и все никак не мог ее скрутить дрожащими пальцами, рассыпал махорку.

Пришлось позаимствовать еще щепотку из чужого кисета.

Он склеил цигарку и почувствовал, что губа распухла и кровоточит.

«Это когда же я так искусал себе губы?»

Дерябин топтался поблизости, поджидая, когда Токмаков подойдет к нему. Не дождавшись, Дерябин сам подошел к монтажникам.

— А я, товарищ Токмаков, на аэродром дозвонился, — сообщил он как о чем-то очень важном. — У них там самолет чуть-чуть через крыло не перевернулся. Едва успели привязать.

— Самолет? У нас царга чуть не полетела!

— Стихия! — Дерябин пожевал губами и сплюнул. — Скорость ветра такая, что… Между нами говоря, даже флюгер отказал.

— Флюгер? — улыбнулся Токмаков.