И вот сейчас Дерябин, такой подчеркнуто внимательный, даже сосредоточенный — тонкие губы сжаты, в углу рта зажат изжеванный мундштук папиросы, — слушал Гинзбурга и не слышал его…

На совещании был принят новый план работы, который укладывался в старый график. Ничего не разукрупнять. Срочно установить мощную подъемную мачту и с ее помощью поднять все оставшиеся тяжеловесы, к счастью, их немного.

Прожекторы освещали место аварии. По железнодорожным путям, поперек которых лег кран, с обеих сторон подошли паропутевые краны. Они уже примерялись к тому, как бы поскорее по частям оттащить безжизненный кран в сторону.

Токмаков увидел в этой горячей сутолоке Вадима — тот уверенно распоряжался бригадой.

— Константин Максимович, как же теперь? — Борис чуть не плакал.

— Не вешай голову, Борис! График в обиду не дадим.

— Главное — придумать, — подал голос Матвеев, а руки все сделают.

«Вот я и поеду — за руками!» — решил Токмаков.

Монтажники из его бригады, за исключением тех, кто был на комсомольском бюро и в кинотеатре, еще не знали о падении крана. Надо поднять их по тревоге.

— Ну и ночь! — сказал Токмаков водителю, усевшись в кабине. — Если бы новая рубашка сегодня на мне истлела, — не удивился бы.

Всю дорогу Токмаков, что называется, «ловил окуней» — клевал носом. Чтобы не так клонило ко сну, насвистывал песенку из фильма «Песнь для тебя».

Он ехал через сонный город, мимо домов с темными окнами, и ему было приятно думать, что Маша сейчас спит. А может, и она не спит? Борис ведь дома не ночевал. Наверно, переполох там.

Машина быстро домчала его до общежития.

Первым, кого разбудил Токмаков, был Бесфамильных.

— Вся бригада дома?

— Вся. Только ребята в разобранном виде.

— Разбудить! Кран упал. Мачту ставить будем.

Бесфамильных наморщил безбровый лоб, вскочил с койки, как подброшенный пружиной, и заорал на все общежитие:

— Подъем!

Его била нервная дрожь, он шептал себе под нос ругательства и сам себя подбадривал:

— Спокойно! Без паники!

Одни вскакивали на ноги мгновенно, не досмотрев сна, не протерев глаз, не потянувшись вволю, — в этом сказывалась военная выучка или распорядок в ремесленном училище.

Другие никак не могли очухаться и понять, зачем их будят в такую рань, когда радио еще молчит, лампочка горит над столом, а в окна вставлены какие-то зеленые стекла.

Токмакова сильно клонило ко сну. Он вышел в коридор, постоял у стенгазеты «Монтажник», прочитал несколько заметок и стихотворение Ф. Бесфамильных, посвященное недавнему подъему «свечи», которым, как утверждал автор, будут гордиться наши внуки. Стихотворение заканчивалось так:

Токмаков достал карандаш и начал исправлять грамматические ошибки, которыми пестрела газета. Когда ошибки были исправлены, он, чтобы разогнать сон, вышел на свежий воздух.

Уже все вскочили с коек и теперь поспешно одевались.

Из соседней комнаты приковылял Пасечник. Босой, в нижнем белье, он стоял на костылях, прислонившись к дверному косяку. Пасечник был бледен и небрит, у него отросла борода с медным отливом.

Он не спал, когда в соседней комнате раздался громовой окрик Бесфамильных: «Подъем!»

Вчера утром проводил Катю на работу. Он знал, что после работы будет заседать бюро комсомольской организации. Будут разбирать Катино заявление.

Волновался весь вечер и битых два часа простоял на костылях в коридоре у окна.

Еще никогда он не чувствовал себя таким одиноким, таким несчастным, как в этот вечер.

Катя не вернулась с монтажниками, которых привезла с работы полуторка. Значит, заседание бюро не отложили, все идет своим чередом. Но прошел час — Кати не было. Очевидно, после заседания решила на радостях зайти в «Гастроном». Может, как в субботу, за арбузом охотится? Сюда, в Каменогорск, редко арбузы завозят. То ли дело у них в Запорожье! Он бы там Катю фруктами обеспечил. Какой сад у дядюшки в Зеленой балке!

Катя все не шла, и Пасечник уже начал раздражаться. В самом деле, ну кому нужны сегодня эти покупки? Нашла время бегать по магазинам! Неужели Катя не понимает, что он беспокоится?

Вечер тянулся нестерпимо медленно, времени прошло столько, что Пасечник понял: нет, дело не в покупках. Очевидно, она со стыда, с досады решила не показываться сегодня на глаза.

Может, не следовало и разговора заводить с Катей насчет комсомола? Или не подготовилась она как следует? Вдруг ей там поставили в вину, что живет с ним, Пасечником, а они не зарегистрированы? А он еще частушки сочинял глупые, холостяком себя называл, дурачился.

Почему он раньше об этом не подумал, не оградил Катю от разговоров, наподобие тех, которые заводит этот Хаенко? Ну, положим, Хаенко — тот по злобе болтает, из ревности.

Пасечник вспомнил, как он в первый раз попросил Катю почитать ему вслух газету. Глаза, дескать, болят, когда читаешь лежа. И как она потом сама приохотилась к чтению.

А Кати между тем все нет и нет, Лежит сейчас у себя на койке и ревет. Была просто беспартийная, а теперь все станут пальцем тыкать — отказались принять в комсомол! Так и будет ходить с меткой.

Но все-таки как же она в тяжелую для себя минуту стала его чуждаться? Горевать, так горевать вместе. Когда Пасечнику было плохо, Катя прибежала к нему в больницу. А когда ей самой плохо — не доверилась…

Может, с ней стряслась беда?

На рассвете — после бессонной ночи рассвет всегда кажется очень поздним — Пасечник услышал, как к дому подошла машина. Острая тревога подняла его с койки. Он приковылял к окну в коридоре и увидел пустую машину. Дверца кабины распахнулась, кто-то спрыгнул на землю… Прораб Токмаков!

Пасечник в первое мгновение даже не уловил смысла того, что услышал. Прежде всего подумал о Кате. Так вот почему она не пришла после собрания!

Какими маленькими сразу показались Пасечнику все его заботы, сомнения, огорчения, когда он осмыслил новость, привезенную Токмаковым, когда он в полной мере представил себе размеры бедствия.

Нет, он не мог оставаться в одиночестве! Он поспешил в комнату к дружкам-монтажникам, и костыли обжигали ему руки, постыдные костыли.

Пасечник стоял в дверях и мрачно смотрел, как одеваются товарищи. Какие они все нерасторопные и неловкие. Эх, был бы он сейчас на своих на двоих, разве он так бы возился?!

Хаенко приподнял голову с подушки, но вставать не торопился.

Он оглядел с ног до головы Пасечника, затем скользнул небрежным взглядом по комнате, посмотрел на свои боксерские перчатки, висящие на стене, у кровати.

— Ты что? — прикрикнул Бесфамильных. — Особого пригласительного билета ждешь?

— Я вот лежу и думаю. К чему, собственно говоря, такая спешка? Все спешим, спешим. И выспаться некогда.

— А у самого аж глаза вспухли! — донеслось из угла.

— Вот хнытик! — вздохнул Метельский. — Хнычет и хнычет. Можно подумать — никогда не спал досыта.

Хаенко даже не повернул головы, пропустил все мимо ушей.

— Мне выспаться нужно. У меня сегодня встреча на ринге…

Хаенко повернулся со спины на бок, чтобы не видеть запыленных перчаток, и спросил, зевнув:

— А что страшного произойдет, если домну пустят на неделю позже?

— Ничего страшного не произойдет, — ответил Пасечник в тон Хаенко. — Подумаешь, дело большое! Обокрасть страну на десять тысяч тонн чугуна!