Дерябин шел без всякой цели, прислушиваясь к звуку своих шагов. Он направился было к домне, но с полдороги вернулся — ноги отказались идти. Хотел спокойно посидеть, собраться с мыслями. Куда же деваться? Он и сам не заметил, как оказался у своей конторки.

Открывая дверь, печально посмотрел на картонную табличку «Старший прораб Дерябин» и хотел было ее сорвать, но как-то не поднялась рука.

В конторке не было никого, кроме Тани. Дерябин молча тяжело опустился на стул.

Он долго и внимательно смотрел на часы, словно что-то подсчитывал в уме, словно внезапно разучился определять по своим часам местное время — то ли на два часа впереди московского, то ли на два часа сзади. Он передвинул чернильницу на столе, поставил ее на прежнее место, перелистал уже перевернутые наизнанку листки настольного календаря, будто перелистывал дни, прожитые в Каменогорске.

Дерябин собрался было сказать Тане, что он больше не старший прораб, но как-то не повернулся язык. Он продолжал рассеянно смотреть на Таню. Она так низко склонилась над чертежной доской, что виден был тяжелый узел льняных волос на затылке. «У Зины волосы еще светлее, но сразу видно, что крашеные. Нет этого блеска, этой мягкости…» Он посмотрел на тонкие Танины пальцы, выпачканные тушью, и опять невольно сравнил их с Зиниными; будто воочию увидел белые пухлые руки жены. И ногти — то кроваво-красные, то лиловые, то перламутровые.

Дерябин долго смотрел на Таню, которая продолжала чертить, кашлянул и вдруг спросил сдавленным голосом:

— Разрешите полюбопытствовать, товарищ Андриасова. Где вы познакомились со своим мужем?

— Где познакомилась? — Таня даже положила рейсфедер на край доски и разогнулась. Не только удивление, но и беспокойство промелькнуло в ее глазах. — А разве это важно?

— Просто так спросил, — вздохнул Дерябин.

— На фронте познакомились. Под Ельней. Баграта ранило в ногу. Я перевязала.

Дерябин пожевал губами и сказал, с трудом выговаривая слова:

— Между нами говоря, я познакомился с Зиной на курорте, в ресторане. Может, поэтому у меня и не сложилась личная жизнь?

— Право не знаю. Но думаю, не так это важно, где люди встретились, потому что…

— А как вы думаете, товарищ Андриасова, — перебил Дерябин, — приедет Зина в Каменогорск, если меня оставят здесь на постоянную работу?

— Если любит — приедет.

— Зина не приедет, — сказал Дерябин очень тихо и очень убежденно.

Он достал папиросу, зажег дрожащими пальцами спичку, потом посмотрел на свои часы, которые показывали московское время, понурился и вышел.

Таня посмотрела вслед — она еще не видела старшего прораба таким потерянным.

Он едва не столкнулся на площадке с Токмаковым, но тот Дерябина даже не заметил.

Токмаков шел молодецкой походкой. Он был явно доволен собой, почти весел.

«Мальчишка! — неприязненно подумал Дерябин и отвернулся. — Даже не умеет скрыть свою радость. Радуется, что меня подсидел».

Дерябин и не догадывался об истинных причинах хорошего настроения Токмакова.

Токмаков испытывал глубокое облегчение. Такое чувство бывает после того, как решишься на очень трудный шаг, который давно уже следовало сделать, но никак не хватало смелости. И вот он уже сделан, этот шаг! Токмаков назначен старшим прорабом, и он уедет вместе со своими монтажниками. Куда? Может быть, в те же Красные Пески, о которых так многозначительно упомянул Дымов?

И если не сейчас, то когда-нибудь, после Североуральска или другой домны, он туда попадет.

Осталось только рассказать о своем решении Маше.

Поедет ли с ним Маша? Токмаков попробовал представить себе ее лицо, когда он задаст ей этот вопрос. Маша одновременно бывает задумчивой и веселой, откровенной и скрытной, бойкой и застенчивой.

И снова Токмаковым овладело нарастающее беспокойство.

А тут еще на него свалилось множество новых хлопот и забот.

Старший прораб Токмаков понял вдруг, какой сравнительно маленькой была мера ответственности, которую нес прораб Токмаков. Недавняя работа его, такая многотрудная, представлялась теперь легкой. Вот точно так же, став командиром батальона, он вспоминал о днях, когда командовал ротой, как о днях относительного покоя, хотя никакого покоя он, конечно, и в роте не знал, а знал одни только невзгоды, трудности и опасности.

Токмакову, как старшему прорабу, выделили машину, известную под названием «бобик», а в распоряжение Матвеева передали полуторку. Старик очень гордился тем, что у него своя машина. То и дело слышалось: «Где мой шофер?», «Я пошлю сейчас свою машину», «Где моя машина?». Когда полуторка долго стояла без дела, Матвеев чувствовал себя неловко — словно это такси, у которого не выключен счетчик. Матвееву с непривычки казалось, будто он заставляет кого-то ждать, и, может быть, поэтому так охотно уступал свою машину — подвезти трос, домкрат, лебедку, отвезти домой рабочих.

Место Матвеева занял Вадим. Он отнесся к своему выдвижению так, словно иначе и быть не могло — рано или поздно он должен стать мастером монтажных работ. Зато Крапухин похвалялся всем и каждому новым назначением Вадима и по этому поводу перехватил лишнюю стопку.

Из ворот лесопитомника выезжали грузовики с саженцами. Нежная паутина корней была обнажена, ее укрывали на дорогу влажной соломой или рогожами. Деревца складывали корнями к кабине. Верхушки их тяжело свешивались из кузова, почти касаясь земли. На ухабах грузовик сильно встряхивало, и тогда деревца подметали своими верхушками дорогу.

Когда перевозили молодые клены, Маше казалось, что трехтонка везет один огромный желтый веник. Ясени потеряли листву раньше, казалось, что это исполинская метла. Последние листья-одиночки опадали при укладке ясеней.

Три тысячи машино-рейсов нужно сделать, чтобы вывезти саженцы из лесопитомника, и каждая такая машина везла куда-то будущий скверик, уголок сада, кусочек аллеи или бульвара. И действительно, бывало в Каменогорске проснется человек днем после ночной смены, а под окном у него — новорожденный сквер.

Саженцы уезжали из лесопитомника на машинах, на ручных тележках, их уносили на плечах. Дети бережно несли деревца, взявшись за них по двое, по трое.

Тетка Василиса тоже явилась в питомник за саженцами для своего садика.

— Куда мне такие желтые? — воинственно кричала она на девушку, подбиравшую для нее саженцы. — Карпухиным — и вдруг третий сорт? Ты позеленее подбери!

— Зеленее — хуже.

Тетка Василиса разыскала в питомнике Машу. Долго выговаривала ей за то, что Маша глаз не кажет, а в наказание потребовала: пусть пойдет с ней на делянку и сама выберет саженцы.

Маша выбрала несколько молоденьких кленов.

— Опять желтые?

— Пожелтели — значит, все питательные вещества ушли в корни, в ствол. Запасы на будущий год.

— Ну, как знаешь. Тебя этому учили. Но если твои желтые не приживутся… Я ведь примеряюсь клены у той лавочки посадить. Где вы всегда с Андрюшей сидели. В прошлый вторник его годовщина отошла.

— Как же это я? — Маша всплеснула руками и тут же приложила их к пылающим щекам. — Все годы помнила. День Андрея!..

— Что же тебе, вечно печаль при себе держать? Когда сердце твое в одиночестве проживало — дело было одно. А сейчас памяти не хватило. Жизнь, она свое берет…

Уже давно скрылась за опушкой Василиса с саженцами на плече — желтые листья при каждом шаге покачивались за ее спиной, — а Машу все не оставляло ощущение неловкости или смутной вины.

Все эти дни вокруг нее кружились и падали листья, а на душе у Маши было по-весеннему радостно.

Ах, как она ждала сегодня утром звонка Кости. Голос в трубке прозвучал таким далеким, чужим. Она услышала фразы — спросил о самочувствии, что-то сказал о погоде. Ни одного ласкового слова. И встречи не назначил. Занят, говорит, так, что передохнуть некогда. Кран обрушился и сломал весь график. Конечно, сейчас ему не до встреч.

Жаль, вчера не набралась смелости и не поехала повидаться после работы.