Они отошли в сторону от кино, в сквер. Он был лишен теней, освещен рассеянным лунным светом. Остро пахло с клумбы — приторный, медвяный запах был схож с запахом гречихи.

Токмаков почувствовал дыхание ветра, дующего от завода. Он посмотрел вверх.

По небу неслись облака, слабо очерченные, в мутных, туманных пятнах, с рваными оборками. Облака неслись, заволакивая, открывая и снова заволакивая звезды.

Токмаков взял Машу под руку.

— Знаете, Маша… Иногда, когда хочется сказать очень много, лучше совсем промолчать.

— Может быть.

— Разве нельзя сказать все без единого слова? Может быть, мысленно я давным-давно объяснился вам в любви…

— Но ведь не могла же я — пусть даже в ваших мыслях — оказаться такой невежливой и ничего не ответить. — Маша шумно передохнула.

— Вы сказали, что я человек, в общем, скорее хороший, чем плохой.

— Ну, предположим.

— Сказали, что я вам даже чуть-чуть нравлюсь…

— Допустим и это…

— Но не больше того.

— Плохо вы меня, Костя, слышали.

Маша сжала его руку. В этот момент она представила себе Токмакова, разгуливающего по узенькой балочке где-то на обморочной высоте, и у нее защемило сердце. А ведь иные женщины ежедневно провожают любимых на такую работу и потом ждут их. Как можно к этому привыкнуть? Вечная опасность, вечный риск… Она, как дурочка, твердила тогда в столовой: «Ах, как интересно! Ах, как увлекательно!..» А потом, когда домна построена, ехать неизвестно в какую глухомань, что-бы карабкаться по конструкциям новой домны… Или Костю опять застигнет наверху ветер?..

— Я недавно прочитал книгу Фучика. Он пишет о себе и о своей Густине. О том, что борьба и постоянная разлука делали из них вечных влюбленных, стократ переживших жаркие минуты счастья…

— Вечные влюбленные в разлуке, — повторила Маша.

Маша и Токмаков медленно прогуливались по фойе, добровольно подчинившись безостановочному круговороту зрителей, со всех сторон тесно их обступивших.

У трюмо толпились девушки.

Отовсюду доносились клочки разговоров:

— …и ничего трудного нет. Задача как задача. Нужно только помнить формулу свободно падающего тела…

— …обещали на шесть месяцев. Но этот перманент известный — до первой бани…

— …он так ухаживал за ней, так ухаживал — прямо жутко!..

— …Ну, конечно, прописала она его, все как полагается. А тут приезжает к нему жена с девочкой…

— …и в один прием всю эту махину подняли. «Свечу» и все, что к ней относится…

Токмаков искоса посмотрел на Машу, — досадно, что она не слышала про «свечу»…

В зрительном зале, в кресле перед Машей и Токмаковым, оказался Вадим.

— Знаете, Константин Максимыч, — сказал Вадим, — наклонный газоотвод нужно подымать, как вы придумали. Двое суток в кармане останется. Они там в проекте не учли, что повернуться на площадке негде.

— Двое суток — самое меньшее.

— Значит, и на следующей домне будем так подымать?

— Да, — подтвердил Токмаков и покраснел, как человек, уличенный во лжи.

Вадим не знает, что он в отставку подал. Никто из монтажников не знает.

Сказать сейчас или подождать?

Маша смотрела на Токмакова: «На следующей домне?..»

Уже погасили свет, когда в зал вошел Медовец. Токмаков видел, как он торопливо прошагал по проходу в последний ряд, безуспешно пытаясь пригнуться на ходу.

Уже и кассирша знала: Медовцу надо оставлять билет в последнем ряду.

В тот вечер крутили старую немецкую картину. Она была состряпана так, чтобы у главного героя все время были поводы петь одну за другой арии и песенки, — снимался и записывался в картине знаменитый итальянский тенор. Тенор прилежно пел, завязывая галстук перед зеркалом и гуляя по улице, катаясь в фаэтоне и сидя за столиком в кафе; тенор пел под аккомпанемент уличной шарманки, и у ног его падали медяки, завернутые в бумажки. Пышные слезоточивые кухарки лежали на подоконниках, высовываясь из окон во двор, и на плитах горели и пригорали забытые шницеля и блинчики. Тенор пел зачем-то в плавательном бассейне, и все сиятельные слушатели пребывали при этом в купальных костюмах. Тенор пел в кирхе, где его возлюбленная, немочка со смазливым лицом, хотела было сочетаться браком с каким-то лощеным графом парикмахерской наружности. Но тут невеста услышала чарующий голос тенора, бракосочетание расстроилось, она бросила жениха, второго по счету в этой картине, и бежала из-под венца с знаменитым тенором…

Токмаков сидел с Машей в темной тесноте, ощущая теплоту ее плеча, не разнимая горячих рук.

Он хотел, чтобы эта дурацкая картина длилась бесконечно, чтобы на экране не прерывалась цепь сентиментальных нелепостей, чтобы, как заводной, до хрипа, до изнеможения пел тенор, — лишь бы сидеть вот так, чувствуя ответное пожатие пальцев, и ни о чем не говорить, — пусть вечно длится это счастье, полноте которого мешает только мысль, что оно вот-вот кончится.

— Сколько дней осталось, Костя? — шепнула вдруг Маша.

— Двадцать восемь!

«До разлуки с Костей или до неразлучной жизни?» — подумала она.

«На следующей домне!» — звучали в ушах Токмакова доверчивые слова Вадима. А будет ли для него следующая домна или эта вот, в Каменогорске, последняя? Хорошо бы как в армии: приказ — изволь подчиниться. Но как трудно решить самому!

Бросить свою работу, уйти сверху, с монтажа? Все равно, что попроситься из разведчиков в интендантский склад!..

Но вот экран потух и онемел — сеанс окончен. Слепящий свет люстры. Резкий стук одновременно отброшенных сидений.

— Внимание, товарищи!

Кто-то стоял перед экраном, на который была отброшена фантастически увеличенная тень его поднятой руки. Так это же заместитель Тернового!

— Внимание, товарищи! Строителей домны срочно вызывают на площадку. Прошу собраться у кинотеатра. Машины будут через несколько минут.

Маша выбежала на улицу вслед за Токмаковым. Он всмотрелся в сторону завода, где стояло бессонное зарево и где небо всегда было в сполохах и зарницах, — теми ноте раз и навсегда отказано в пропуске на металлургический завод.

Алые и фиолетовые вымпелы пламени вырывали на какие-то секунды из темноты макушку трубы, освещая и эту макушку, и дым, идущий из соседней трубы.

Токмаков вглядывался встревоженно куда-то правее действующих домен, туда, где находится площадка строящейся домны, и голос тревоги звал его туда скорей, как можно скорей.

Вдали показалась машина, судя по расстоянию между фарами — грузовик. Он шел от завода.

Токмаков выбежал на середину мостовой и поднял руку. Грузовик — теперь уже виден был его громоздкий контур — мчался прямо на него.

Шофер, не уменьшая хода, дал сердитый гудок. Токмаков, освещенный фарами, продолжал стоять как вкопанный. Грузовик надвигался с огромной скоростью.

— Костя! — не выдержала Маша.

Шофер резко затормозил; скрипнули от натуги тормоза.

— На домну!.. Скорее!..

— А я думал, пьяный, — сказал шофер с неожиданным добродушием. — Вот чудак! Машина-то в гараж идет.

— Авария. Подбрось, друг! — Токмаков кивнул на людей, сбившихся у края тротуара.

— Ну, садитесь, раз такое дело. — Шофер стал круто разворачивать машину.

Маша порывисто бросилась к Токмакову, обвила его шею руками и поцеловала в губы.

Кучка людей стояла в тряском кузове, держась друг за друга, и один из них был на голову выше спутников — Маша узнала Медовца. Токмакова она не увидела, его заслонил Вадим. И долго еще красный светлячок у номерного знака подрагивал в темноте, все уменьшаясь и слабея.

Тревожными гудками — один длинный и три коротких — гудели паровозы.

Истошные крики, ругань, чей-то пронзительный свист и возглас «полундра-а!», донесшийся откуда-то сверху…

Кран упал на пустырь, пересекаемый железнодорожной веткой, и верхушкой своей смял трансформаторную будку.

Дежурный диспетчер позвонил Терновому.