Митька Курчатов был снят на капитанском мостике. Руки покоились на штурвале, а ниже висел спасательный круг с надписью: «Жди — вернусь!» Митька прислал карточку из Владивостока, они клепали там портовые краны. Под капитанским мостиком были стихи:
Может, свидеться нам не придется,
Уж такая жестока судьба.
Пусть на память тебе остается
Неподвижная личность моя!
Митька Курчатов висел на самом видном месте. Почему же Катя вспоминала про него теперь все реже и неохотнее? И спасательный круг с надписью «Жди — вернусь!» не мог выручить Митьку Курчатова. Катя знала, кто тому причиной, откуда это безразличие ко всем парням на свете, кроме одного-единственного, из-за кого она не может уснуть, по ком скучает так мучительно…
Снимки Катя не стала рвать, а сняла со стены и сложила в тумбочку.
На стене осталась висеть фотография родителей Кати.
Она еще раз с удовольствием взглянула на чистую стену у кровати, на пустую тумбочку, застланную чистой салфеткой, и осталась собой очень довольна.
Катя открыла тумбочку и достала альбом, который завела еще в ремесленном училище. То было собрание бесхитростных, наивных пожеланий и афоризмов, вперемежку с текстами песен и песенок, украшенных разноцветными виньетками — роза, сердце, пронзенное стрелой, ромашка, якорь, букет роз, два сердца, прикованные цепью одно к другому. «Шути любя, но не люби шутя», «Вспомни порою, если этого стою», «Кто писал, тебе известно, а другим неинтересно». Рядом были и другие записи: «Катюша, извини, что плохо написала. Готовлюсь к зачету по холодной обработке металла и очень тороплюсь. Вспоминай наше ремесленное училище и меня вместе с девочками. Стихов писать я не умею, не оттого что не хочу, а потому, что нету время, прости меня, тебя прошу. Еще раз извини за кляксу и не сердись. У нас очень плохие чернила. Желаю сдать государственные экзамены на „отлично“. Вспомишь — спасибо, забудешь — не диво, в жизни бывает и так! От Ани К.».
Каждый раз, когда Кате нечем было заняться, она доставала и перелистывала альбом.
Когда у Кати было хорошее настроение, она напевала веселые песенки и перечитывала бодрые пожелания.
Если было тоскливо, как сейчас, Катя выискивала в альбоме самые грустные стихи — там фигурировали обманутая девушка, злодей, разбитое сердце, склянка с ядом, могильная плита.
Сегодня все эти жестокие романсы оставили Катю равнодушной.
И только одна песня потрясла ее сейчас, словно была написана именно про нее, словно Катя никогда бездумно не напевала ту песню прежде.
Слезы полились по смуглым щекам, и уже их соленый вкус чувствовался на губах, а Катя, глотая слезы, еле слышно продолжала напевать:
Я одна иду домой,
Вся печаль моя со мной,
Неужели мое счастье
Пронесется стороной?
«Да, как видно, он не хочет говорить по существу», — всхлипнула Катя, страдая от жалости к себе.
Потом она встала, чтобы подойти к зеркалу, поправить прическу, к которой еще не успела привыкнуть, и посмотреть, не заплаканы ли глаза.
Но какое это имело теперь значение — заплаканы глаза или не заплаканы, если она с Пасечником в ссоре и уже никогда не помирится?!
Катя сняла фотографию родителей, прижала ее к груди, упала с ней на подушку и вновь уставилась невидящим взглядом в чистую стену.
23
Начался монтаж самой верхушки доменной печи. Токмаков и Матвеев все сильнее запрокидывали головы, вглядываясь вверх, и казалось, кепки приклеены к их затылкам. Теперь уже Борис, хлопочущий на земле у своей лебедки, не сразу различал, кто из монтажников стоит там, на верхней площадке, и подает ему сигналы.
Все последние дни шли слабосильные дожди, хотя, по законам здешнего климата, следовало ждать знойной погоды или сильных ливней-проливней.
Еще несколько дней назад все, изнемогая от духоты, с вожделением поглядывали на небо: не покажется ли где дождевая тучка?
А теперь все нервничали, так как несколько раз на дню принимались идти эти кратковременные, несуразные дожди. Нет, уж лучше палящий зной, чем этот испорченный небесный душ!
— Немилостивая погода, — все вздыхал Матвеев, поглядывая на пасмурное небо и почесывая затылок. — Без выходных дождь дождит. Хоть зонтики всем выдавай!
Мокрые конструкции нельзя варить, по мокрым конструкциям нельзя ходить на высоте. И верхолазы вынуждены были, проклиная все на свете, спускаться вниз и ждать, пока просохнут фермы, стропила, перекрытия, сразу ставшие опасными для резиновых и кожаных подошв.
Токмаков ждал приезда Гинзбурга со дня на день.
Таня чертила несколько дней, не разгибая спины. Вот они, перед Токмаковым, эти чертежи, схемы, расчеты, аккуратно вычерченные и переписанные Таниной рукой.
В этих нескольких листах александрийской и обыкновенной писчей бумаги были заключены сейчас все треволнения и заботы Токмакова.
Теперь, когда дожди выбили монтажников из календаря, речь шла уже не о сокращении, но о выполнении графика.
Дерябин заискивающе поглядывал на Токмакова и по нескольку раз в день, особенно когда небо обкладывало тучами, нерешительно спрашивал:
— Не слыхали, дорогой товарищ Токмаков, прилетел уже Григорий Наумович?
— Погода нелетная, — отвечал Токмаков.
— Нелетная, — вздыхал Дерябин. — А как бы нам теперь эти ваши четыре дня пригодились! Конечно, если бы начальство утвердило, мы бы с вами, между нами говоря, рискнули…
— С вами рискнешь! — пробурчал Токмаков. — А что, если не ждать главного инженера?
— Дорогой товарищ Токмаков! А если что-нибудь случится со «свечой» и «подсвечником»? Превышение власти. Вот если начальство… Вы бы лучше исподволь подготовили все. Людей бы на это дело подобрали.
— Люди есть. Взять хотя бы бригаду Пасечника.
— Это же такой сорвиголова. Здесь нужен осторожный человек…
— Так я же сам, по-вашему, сорвиголова, — напомнил Токмаков и отошел от Дерябина.
Зарядил очередной дождь.
Токмаков приказал прекратить работу.
Монтажники спустились на землю, они сидели у домны и точили лясы в ожидании погоды.
— Такой дождик называется грибной.
— Грибной! Скажешь тоже! Здесь и грибов-то нету!
— Говорят, в лесопитомнике нашли два…
— Наверное, сыроежки какие-нибудь захудалые?
— Нет, говорят — два белых. Во-от такие!
— Что ж их теперь в музей сдавать! У нас в муромских лесах грибы — это я понимаю. Ногой ступить некуда!
— Эх, если бы белые грибы уже маринованные росли! — аппетитно причмокнул Хаенко.
— А рядом с теми белыми грибами белые головки из земли бы торчали! — сказал Пасечник, подделываясь под тон Хаенко.
Пасечник был сегодня мрачен, не мог найти себе места.
— Ох, хочется тебе, Хаенко, на всем готовеньком пожить, — вздохнул Бесфамильных. — А между прочим, еще теорией не доказано — будет водка при полном коммунизме или не будет.
— Я, между прочим, в коммунизм не тороплюсь, — огрызнулся Хаенко. — Мне и при социализме подходяще.
Бесфамильных растерянно промолчал, не зная, что возразить, и огляделся — куда опять девался Пасечник?
Уж он бы сумел ответить этому пустобреху!
А Пасечник снова невесело зашлепал по лужам к подножью каупера, на котором работала Катя, и снова вернулся с полпути…
Еще перед началом смены Пасечник долго поджидал внизу Катю, но когда увидел, сделал вид, что встретились случайно.
— Доброе утро, Катюша! — воскликнул Пасечник, изо всех сил стараясь казаться веселым.
У Кати задрожали руки, но она тоже притворилась совершенно равнодушной.
— До утра еще далеко.
— По-моему, давно развиднелось.
— Это у вас на Урале. А у нас в тропической Америке еще ночь. Все зебры спят. А обезьяны — тем более. И никого не видят.
