Катя громко хлопнула дверью, вышла на свежий воздух, подставила ладонь — дождя нет. Погляделась в зеркальце, поправила прическу, стала прихорашиваться, снова достала зеркальце, с удовольствием похлопала ресницами и осталась собой довольна. А все-таки ничего девочка!

Она старалась выглядеть как можно более веселой, независимой, и только глаза ее, подведенные копотью, оставались печальными.

Катя купила мороженое и угощалась им на ходу. Шла не торопясь, старательно обходя лужи.

Неожиданно дорогу ей преградил Флягин. На груди у него, как всегда, висела «лейка».

— Минуточку! Барышня! Имею приказание переснять. Для Доски почета. Мне из-за тебя нагорело. Ты редактору жаловалась?

— Больше мне делать нечего! — фыркнула Катя.

— Значит, Нежданов. Больше некому. Минуточку! — Флягин уже примерялся к Кате «лейкой», раздраженно поглядывая при этом на хмурое небо. — Разок улыбнемся. Пока дождя нет. Мороженое нам не мешает, оно за кадром. Чуть-чуть левее… — Флягин взялся за Катин подбородок и бесцеремонно повернул ее лицо вполоборота к себе. — Спокойно! Готово! Можете, барышня, доедать свое мороженое…

Сегодня Катя фотографировалась терпеливо и послушно, не так, как в первый раз, когда она позировала Флягину с небрежным безразличием, растрепанная и неряшливая, словно делала всем огромное одолжение.

После ссоры с Пасечником она решила, что ей наплевать на эту уродливую фотографию. Катя старалась себя убедить, что ее это совершенно, вот ни столечко, не интересует.

Но сейчас Катя была довольна тем, что Флягин ее переснял. Пусть, пусть Пасечник полюбуется ею в рабочей робе, если ему так не понравились ее нарядное платье и шляпка!

Катя приблизилась к домне. Там стояла и не расходилась тревожно гудящая толпа строителей. Катя проталкивалась сквозь толпу, продолжая есть мороженое.

— Что за шум, а драки нет? — спросила она с озорной беззаботностью, подходя к монтажникам.

Она обвела тревожным взглядом знакомые лица — все смотрели на отъезжающую машину «скорой помощи».

Катя тоже увидела машину; та покачивалась на рытвинах и выбоинах, залитых водой, — они только выглядев ли безобидными лужами.

— Монтажник разбился, — сказал кто-то глухо. Острое предчувствие беды сжало Катино сердце. Она бросила недоеденное мороженое, подбежала к Токмакову и вдруг увидела в его руке косынку, ту самую косынку, которую ей подарил Пасечник и которую она выбросила в окно.

Но почему же на этой косынке еще и красные пятна?

Катя выхватила у Токмакова косынку, развернула ее — кровь!

— Коля! — закричала она истошным голосом; так можно закричать только в минуту, когда вся душа выворачивается наизнанку от боли и отчаяния.

Катя, не отрываясь взглядом от машины, рванулась вдогонку. Она бежала по лужам, не разбирая дороги, расплескивая воду и грязь, прижимая к груди окровавленную, скомканную косынку. Слезы застилали глаза, мешая видеть красный крест на задней дверце машины.

И как она ни старалась, она не могла догнать машину, и у нее уже совсем не оставалось сил ни для того, чтобы бежать дальше, ни для того, чтобы остановиться…

Сирена «скорой помощи» и крик Кати, заглушая друг друга, звучали в ушах Токмакова, а от всего только что пережитого ноги его внезапно ослабели и стали подкашиваться.

Он присел на мокрую ферму и закрыл лицо руками.

«Ах, Коля, Коля, горячая головушка! Войну в разведке провоевал — жив остался. А тут… Какой верхолаз пропал!»

Токмаков поднял голову и посмотрел наверх.

Несколькими этажами выше висел знакомый плакат: «Ни минуты простоя на домне „Уралстроя“!» сорванный ветром в то памятное утро и давно водворенный на свое место. Вода стекала с плаката струйками; иные буквы поплыли, весь плакат был в розовых кляксах.

Токмаков, увидев плакат, вспомнил, как катался на башенной царге Пасечник, еще недавно сильный, ловкий, а сейчас лежащий с закрытыми глазами на окровавленных носилках, в тряской машине «скорой помощи».

— Что, дорогой товарищ Токмаков, допрыгались по балочкам? Теперь целое разбирательство начнется. Следствие! Это же, между нами говоря, до министра дойдет. Чепе! Чрезвычайное происшествие. А кому отвечать? Старшему прорабу. Носитесь со своими глупыми проектами! А порядка наверху у вас нет. И Гладких этот ваш техникой безопасности не занимается.

Дерябин подергивал ртом, сплевывал.

— Оставьте меня, товарищ Дерябин.

— Хорошо, хорошо. Но, между нами говоря, выводы на дальнейшее придется сделать.

— Пасечнику эти выводы вряд ли помогут.

— Они помогут вам. Не будете фантазировать очертя голову. Вы, конечно, прямой ответственности не несете. Но вот Гладких, откровенно говоря, я притяну к ответу.

— Гладких тут ни при чем. Я виноват.

Токмаков вспомнил о приказе, который и сейчас лежал в нагрудном кармане. Он круто отвернулся от Дерябина.

Как знать, снизил бы тогда Пасечнику разряд, приструнил как следует, может, и сохранил бы ему жизнь. А то терзался сомнениями, не решался наказать…

Только сейчас Токмакову стало совершенно ясно: он колебался в своем праве быть строгим к другим, потому что не был достаточно строг к себе. Вот в этом-то самая большая его вина.

Токмаков поднял голову. Перед ним стоял Борис.

— Что тебе?

— Константин Максимович! Разрешите обратиться с просьбой! — Борис стоял перед ним навытяжку, взволнованно-торжественный.

— Обращайся.

— Желаю заступить на место товарища Пасечника. Верхолазом.

— Рановато тебе, молод!

— Константин Максимович!

— Хорошо, Берестов. Подумаю.

Токмаков отвернулся, так ему легче было совладать с волнением.

Он посмотрел вверх, пытаясь определить, скоро ли ветерок высушит конструкции, скоро ли можно будет возобновить работу.

Утром в дымном каменогорском небе был слышен тяжелый гул моторов.

Заглушая грохот завода и стройки, откуда-то из облаков вынырнул самолет, и люди подымали головы, провожая его взглядами.

Проходило время, и снова гул моторов нарастал над домнами, над заводскими трубами, — новый самолет шел к аэродрому.

Погода все последние дни держалась нелетная, но над Уральским хребтом было ясно, а к югу от него самолеты летели, прижимаясь к земле.

Самолеты уверенно шли к Каменогорску по воздушной трассе, облетанной за месяцы строительства. За много километров от города возникало на горизонте темное пятно. Пилоты шли к нему, не сверяясь с картой, пятно густело и вырастало до огромного облака, затмевающего небо над заводом.

Самолеты кружили над городом, и пассажиры видели под крылом задымленный пейзаж.

К полудню на небольшом каменогорском аэродроме стало тесно от многоместных самолетов.

Летчики в кожаных костюмах с таким количеством «молний», словно в костюмах совсем нет обычных швов, первыми прыгали на мокрую траву, спеша размяться после полета.

За летчиками по алюминиевым лесенкам сходили пассажиры, пожилые и молодые, в шляпах и картузах, в спецовках, с которых не счищены пятна извести и цемента, в новеньких костюмах и в вылинявших гимнастерках, с потемневшими орденскими планками и нетускнеющим гвардейским значком.

У одних багажа было больше, у других меньше, и разные вещи лежали у них в сундучках, в чемоданах. Но не было пассажира, который прилетел бы без своего мастерка, без кельмы, без остроносого молотка, потому что все это были каменщики первой руки, искусные кладчики огнеупора. И не было человека, который, спустившись из самолета на каменогорскую землю, не повернул бы головы в сторону дымов над заводом, где ему предстояло работать.

Это был индустриальный десант, выброшенный сегодня на самый острый, решающий участок боев за послевоенную пятилетку.

Тут же за аэродромными службами в одной большой груде лежал багаж, доставленный другими самолетами. На грузовики уже переносили кровати, табуретки, тумбочки, одеяла, матрацы, радиоприемники — все необходимое для того, чтобы за несколько часов превратить новый, еще необитаемый дом в общежитие приезжих.