— Начальство! — сообщил Матвеев, крайне встревоженный. — В конторке ждут.

Шлепая по лужам, Токмаков побежал в конторку.

Она располагалась теперь в стороне от домны, в трубе, ожидающей подъема. Трубу специально оборудовали, провели в нее свет.

Под яркой лампой, на приваренном к полу табурете сидел Гинзбург. Мокрый брезентовый плащ висел рядом на стене. С плаща на дощатый настил натекла лужица.

Гинзбург даже не обернулся, он рассматривал чертежи, и Токмаков, став за его спиной, узнал свой проект.

Токмаков волновался сейчас больше, чем когда защищал дипломный проект в техникуме. Гинзбург для него был не только начальником. Он знал, что Гинзбург, прежде чем стать инженером, работал на стройках грузчиком, такелажником, десятником и разбирался не хуже Матвеева во всех тонкостях монтажных работ. В учебники, по которым Токмаков учился, вошло описание подъема домны, осуществленного Гинзбургом в Донбассе. Доменная печь, подорванная фашистами, осела на-бок. Гинзбург предложил не разбирать ее, а выровнять с помощью гидравлических домкратов. Вадим, участник этого дела, рассказывал Токмакову, что Гинзбург сам вошел в печь и следил по отвесу за ее выравниванием. Ошибка в расчетах могла стоить ему жизни, но он верил в свой проект и оставался в домне, пока она не встала на место.

Гинзбург разжег трубку и, полуобернувшись к Токмакову, сказал:

— В каждом новом деле всегда следует различать два риска. — Слова вылетали с облачками дыма. — Прежде всего — риск новизны, то есть риск ошибки в замысле. А затем уже риск проведения, то есть риск неточности расчета и ошибок при самом подъеме. Что касается первого, то я считаю вашу мысль правильной. План подъема «свечи» задуман верно. Здесь у нас риск равен бесконечно малой величине, то есть нулю.

Токмаков переглянулся с Матвеевым, стоящим в дверях. Тот жестом изобразил одобрение: знай, мол, наших!

Гинзбург попыхтел трубкой, зажмурил глаза и поднял веки.

— Но остается еще риск, который связан с проведением вашей идеи в жизнь, то есть риск из-за неточности в расчетах при самом подъеме груза. Вы показывали проект Дерябину?

— Да. Но у него нет прав главного инженера. Да и нет желания за что-нибудь отвечать.

— А если бы главного инженера не вернули из командировки? Если бы меня задержали в министерстве? Если бы в конце концов самолет разбился? Вы продолжали бы ждать? Нужно уметь не только составлять проекты, но и отстаивать их. А вы думаете, репутация хорошего инженера только на кальке? — Гинзбург ткнул трубкой в чертеж. — Репутация хорошего инженера, даже если он уже известен и заслужил награды или лауреатские медали, утверждается его постоянной готовностью дерзать и добиваться осуществления своих идей. Хороший инженер не смеет успокаиваться, робеть. Меня Терновой тоже предупредил на этот счет. А то еще появится вместе с чинами эдакая боязнь потерять репутацию смелого человека. Конечно, нам с вами, Токмаков, нельзя рисковать очертя голову. Во всей нашей работе нужен запас прочности. Как при подъеме груза. Но давайте условимся, что запас прочности, пусть даже весьма солидный запас прочности, — это одно, а перестраховка — совсем другое. Думаю, что Дерябин путает эти два понятия…

Он сосредоточенно и мрачно замолчал, разжег потухшую трубку, пососал ее и продолжал:

— А вы спрятали чертежи в ящик и даже не проверили точности расчетов.

— Я проверял. Переделал многое заново.

— Значит, плохо проверяли. У вас здесь есть ошибки, непростительные для человека, имеющего диплом инженера.

— У меня нет диплома, — пробурчал Токмаков, косясь на Матвеева.

— Значит, нужно получить его! Все мы привыкли оправдывать себя недостатков времени, — тяжело вздохнул Гинзбург, — а в результате диссертации пишут и ученые степени получают люди, знающие дело меньше нас с вами.

Гинзбург углубился в расчеты. Брови у него были подняты, а веки тяжело лежали на глазах, отчего все лицо выражало крайнюю усталость. Он молча шевелил губами, подсчитывал что-то в уме. Взяв карандаш, он долго чертил, высчитывал и наконец сказал:

— Подымем «свечку» сразу с «подсвечниками». Можете даже назвать их для солидности «канделябрами» или «шандалами», — Гинзбург беззвучно рассмеялся своей шутке. — Но запас прочности этого троса, — Гинзбург снова ткнул трубкой в чертеж, — мал. Нагрузка на кран высчитана неверно. Здесь у вас грубая ошибка. Впрочем, ошибки тоже бывают разные — бывают ошибки талантливые и ошибки бесталанные. А все остальное у вас верно.

Гинзбург встал, надел непросохший плащ.

Токмаков скользнул взглядом по плащу. Однако дождей хватает, если они начисто отмыли плащ Гинзбурга от вечных пятен извести и бетона, от кирпичной пыли и цемента.

— Заготовьте схемы и чертежи, я подпишу. — И уже на пороге, прислушиваясь к дождю и не спеша выходить, Гинзбург улыбнулся. — Придется мне тоже утяжелить свою ответственность… перед министерством. Ну, а шуметь о подъеме пока не будем. Сперва сделаем, а потом можете давать интервью Нежданову.

Когда Гинзбург вышел, Матвеев, уставший от долгого молчания, быстро заговорил:

— Выгорело наше дело, Константин Максимович. Если голова хорошо придумала — руки сделают. Дерябин все бубнил: Хитромез не разрешит, Хитромез. А Хитромез-то — не закон божий.

— Не Хитромез, а Гипромез, — оборвал его Токмаков. — А учиться все равно надо. Ты погоди, старый, я тебя еще заставлю диссертацию защищать. Я тебе не позволю недоучкой остаться! А то примешься проекты сочинять, а тебя носом ткнут и скажут: «Таланта в тебе нет, даже ошибки — и те бездарные».

— Это ты прав, Константин Максимыч, — притворно вздохнул Матвеев. — Я вот думал без еллипсов жизнь прожить. А оно не вышло. И у тебя не выйдет без ученого звания. Вот оно как!

— Неблагодарный ты человек, Матвеев, — покачал головой Токмаков. — Пока я на твои «еллипсы» время трачу, я бы на четвертый курс перешел. Вот кончим домну, уедешь ты куда-нибудь подальше, я тут осяду. Буду работать с семи до четырех. А после четырех — время у меня в кармане. Быстро диплом добуду.

— Куда тебе, Максимыч! Если в Каменогорске осядешь, помяни мое слово, застропит тебя какая-нибудь Клаша или Дуняша мертвым узлом. Пойдут пеленки, распашонки — вот тебе и весь диплом! Нет, ты уж нас, верхолазов, не бросай. С нами скорее диплом получишь.

Оба подняли воротники, нахлобучили кепки и вышли из конторки в слякотную ночь.

Молоток, который только что сотрясался от напора сжатого воздуха, замер. Карпухин отвел молоток и долго смотрел на вишневую головку вновь рожденной заклепки.

Неслыханной, невероятной показалась ему тишина.

Последняя заклепка!

Подручный сейчас бросит клещи и закурит.

Нагревалыцица может погасить и даже разобрать горно. Покроются пеплом кусочки кокса, посинеют, остынут навечно заклепки, которым уже не нашлось места на этом каупере.

Карпухин прислушался — Баграт на соседнем каупере продолжал клепать. Его молоток грохотал уже на самом куполе — не сегодня-завтра и он закончит работу. Катя тоже погасит горно.

Карпухин крикнул: «Шабаш!» — вылез из люльки и медленно спустился по монтажной лесенке на землю.

Следом за ним сошли подручный и нагревалыцица. Карпухин поздравил свою бригаду с окончанием клепки и собрался на обед.

Он посмотрел на люльку Баграта. Карпухин не прочь был бы отметить это событие в обществе своего ученика, посидеть с ним в столовой, выпить стопку-другую, как и положено в такой день. Баграт возился с инструментом, но вниз как будто не торопился. Да и что его ждать, если в конторке работает жена Баграта, обедают они теперь вдвоем и для мужской компании он — человек пропащий!

Карпухин одиноко побрел в столовую. Он нашел себе компанию — сварщика Шереметьева, с которым уже много лет встречался на домнах. Шереметьев в вечных странствиях тоже состарился и поседел — волосы его, казалось, были припорошены мелом.