— Уж сразу и обокрасть! — Хаенко еще раз потянулся и нарочито громко зевнул.

— Ты же знаешь, — сказал Бесфамильных, — что у нас в стране временные трудности с металлом.

— А у нас это постоянно — временные трудности. То того подожди, то этого. Факт! Живем — прямо как в очереди. И все торопимся. Будто война еще идет. А куда торопиться-то особенно? — Хаенко спустил наконец ноги с кровати. — Все равно все дороги ведут к коммунизму. Капитализм обязательно сгниёт. Об этом и на политзанятиях говорили. Ох и толкучка, наверно, будет в первый день в магазинах при коммунизме!

— Тебе-то какая забота? — подал голос Пасечник. — Ты ведь все равно без очереди пролезешь…

Хаенко сделал вид, что не расслышал.

— А наступит коммунизм на неделю раньше, на неделю позже — какая особенно разница? — Хаенко начал обуваться. — Надо тебе, Бесфамильных, теоретически подковаться. А то такие простые вещи приходится тебе объяснять…

Бесфамильных в поисках поддержки оглянулся на Пасечника. Тот стоял, опершись на костыли, глаза его потемнели, с лютой злобой смотрел он на Хаенко.

Пасечник вообще терпеть не мог Хаенко, — может быть, потому, что находил в нем некоторые свои черты, доведенные до уродства.

— А ну, пошевеливайся! — угрожающе закричал Пасечник.

— Ну-ну, не очень-то! — огрызнулся Хаенко. — Подумаешь, испугал! А ты кто такой, собственно? Отдел кадров?

— А мы не отдел, — сказал Пасечник очень значительно. — Мы эти самые кадры и есть!

— Мне к семи утра на работу, — продолжал Хаенко хорохориться. — Понятно? Согласно колдоговора. Первая смена заступает в семь. Факт! Вы что, меня на удочку, что ли, поймали? Так что — напрасны ваши совершенства. Идти сейчас или не идти — дело добровольное.

— Да ты понимаешь, что говоришь? — побледнел Пасечник еще больше. — На домне авария. А-ва-ри-я! Мачту надо ставить вместо крана. Каждый человек на вес золота!

— А если на вес золота, не нужно было тебе по мокрым балкам прыгать. И в костыльники записываться…

— Ах ты, шкура!..

Пасечник яростно замахнулся костылем. Может, он и в самом деле запустил бы его в Хаенко, но костыль с сухим треском стукнулся о притолоку двери, и Пасечник, бледный, с дрожащими губами, снова подсунул костыль под мышку и оперся на него.

— Какие мы нервные! — Хаенко тоже побледнел. — Видишь, одеваюсь? Что же, у меня совсем совести нет? А вам нервы лечить нужно. Тем более что вы теперь находитесь в женском обществе…

Пасечник, не глядя на Хаенко, заковылял в свою комнату.

Он лег на койку лицом к стене, прикрыв голову подушкой, и лежал так, не шевелясь…

— Если ко мне чуткий подход иметь, то всегда сговориться можно, — Хаенко надел наконец свою куртку с оборванными пуговицами.

Когда Токмаков, все такой же усталый и сонный, вернулся в комнату Бесфамильных, все были одеты. Ждали монтажников из соседнего дома.

В комнате было неопрятно. Пепельницы нет, окурки в чернильнице, чернила почему-то налиты в солонку, соль рассыпана по клеенке.

— Вы бы у девчат порядку поучились, — сказал Токмаков, присаживаясь к столу.

«А моя комната? — подумал Токмаков. — Не помню, когда подметал последний раз. Сколько дней не спал дома? Три? Четыре?»

Стоило Токмакову представить себе свою койку, подумать о сне, как он тут же заснул, скрестив руки на столе и положив на них тяжелую голову.

Наконец все в сборе. Ленивым шагом, посвистывая, последним подошел Хаенко. По пути он закручивал обрывки проволоки на куртке.

Монтажники, поеживаясь от холода, сидели в кузове.

Они строили всевозможные догадки о причинах аварии и уже спорили о том, как лучше выйти из положения.

Хаенко, перебив горячий спор, сказал:

— Вот бы начальство догадалось каждый раз машину присылать за нами! Между прочим, нам по колдоговору машина полагается. Факт! Поскольку от жилья до стройки больше трех километров. Транспорт предоставляется в обязательном порядке. Или пусть оплачивают проезд. Пусть мне за четыре года проезд оплатят — я себе машину легковую куплю…

Только когда все разместились в кузове машины, Метельский сбегал в общежитие и растормошил спящего Токмакова. Тот вскочил со стула, разок потянулся, да так, что хрустнули суставы, сон как рукой сняло, зашагал к выходу. В коридоре его поджидал Пасечник.

— Разрешите инвалиду обратиться, товарищ прораб.

— Слушаю тебя, Николай.

— Не видал ты там на площадке, Константин Максимович, барышню одну? Такая смугляночка, Можно даже сказать, черномазенькая. Ну, которая заклепки Карпухину жарит. Обмундирование у нее — желтая косыночка, вся в цветочках, потом платье такое пестренькое…

— Что ты мне так долго объясняешь? А то я твою Катю не знаю!.. Хлопочет там вместе с другими. Кран мы демонтируем.

Токмаков остановившимся взглядом поглядел в окно, словно мог увидеть отсюда обрушенный кран, облепленный людьми, сосредоточенно потер лоб, затем неожиданно обнял Пасечника за плечи, тут же отстранил его и молча пошел к двери.

— Один я тут остался, Константин Максимович! — пронзительно крикнул Пасечник вдогонку, когда Токмаков спускался с лестницы.

Он торопливо залез в кабину, и машина тронулась.

Пасечник стоял у окна, опершись на костыль, и печально смотрел вслед машине.

В пять тридцать утра бригада приступила к сборке новой подъемной мачты, и за полсмены, к половине десятого, сделали столько, сколько Токмаков рассчитывал сделать к концу дня. Но все равно, впереди еще была уйма работы, и он отдал команду на обеденный перерыв.

В этот ранний час столовая пустовала, всех быстро обслужили, на обед хватило и получаса.

Когда Токмаков вышел из столовой, радиорепродуктор встретил его трансляцией из Москвы:

«Доброе утро, товарищи! Начинаем гимнастику…»

Зазвучал бравурный марш.

«Ну конечно, восемь утра по московскому времени», — прикинул Токмаков, устало шагая под бодрые возгласы: «Сделайте глубокий вдох. Ноги на ширине плеч. Сделайте выдох. Подымайте руки. Ноги совершенно прямые… Выдох — вдох, выдох — вдох…»

Токмаков вздохнул, вовсе не в ритме гимнастики, и направился к площадке, где собирали подъемную мачту.

Только Хаенко не было на месте, когда бригада Вадима вновь приступила к работе.

Вадим заглянул в парикмахерскую, приютившуюся в дощатом сарае, рядом со столовой, и увидел Хаенко, восседающего в кресле, завернутого в простыню.

Хаенко отвел руку парикмахера с ножницами и встал. — Напрасно вскочил!

— Достригусь в момент!

— Можешь стричься, причесываться. Можешь даже завиться.

Вадим круто повернулся и вышел из парикмахерской.

Хаенко сдернул с себя простыню — под ней была ржавая спецовка, подпоясанная монтажным поясом, — и выбежал следом.

— Вадим! Будь человеком! Еще две минуты. Прямо потеха!

— Ищи другую бригаду.

Хаенко прибежал к своей лебедке с недостриженным затылком, один висок был обкромсан. Но Вадим не допустил его к работе.

— Ты что? Забыл, как вместе в туннеле жили? В одной золе картошку пекли? Об одну трубу спины прели?

— Помню.

— Плохо помнишь, Вадим. Или забыл, как училищный ватник на базаре загнал? А карточки хлебные?

— Я старое помню и стыжусь. А ты бахвалишься! Все еще как в туннеле живешь. Зря я тебя взял в бригаду…

— Вместе же в дезертирах тыла числились.

— Я те прогулы давно отработал.

— А других прогулов у тебя не было? Дымов тебя покрыл. Факт!

Хаенко отряхнулся от волос, попавших ему за шиворот.

— Рассказывай на здоровье!

— Уже шуток не понимаешь! — Хаенко снисходительно улыбнулся и сразу сбавил тон: — прямо потеха! Я ведь почему тебя прошу? Сам знаешь. Мне без тебя податься некуда.

— На испуг не взял, теперь на слезу берешь?

— Ну, накажи меня. Сними разряд.

— Тебе два разряда снять мало.

— Да что ты ко мне привязался?

Хаенко сжал кулаки и угрожающе подступил вплотную к Вадиму, так что даже слегка ткнулся в его грудь.