Позади Токмакова — лесенки, узкие дощатые трапы, подмости размером с подоконник. Вот она, верхняя площадка. Увидев Токмакова, Вадим сразу перестал распоряжаться, и все, вслед за Вадимом, повернулись к Токмакову, ожидая его указаний. Пасечник весело ему подмигнул. Бесфамильных прокричал:
— Борьба со стихией, товарищ прораб!
Губы его дрожали.
Дерябин стоял, ухватившись руками за скобу, ни во что не вмешиваясь. Глаза его были прикованы к проклятой царге. Он был бледен и часто сплевывал вниз, не замечая сердитых взглядов: верхолазы, когда работают на высоте, никогда не плюют на землю. Вот так же моряки никогда не плюют в море. Он отплевывался от пыли и вспоминал: «А вам, Дерябин, полезно будет глотнуть свежего воздуха. Все сквозняка боитесь. Кабинет у вас плохо проветрен». Вот и свежий воздух. Вот и сквозняк. Вот товарищ Дерябин и проветрился в командировочке!
Длинное лицо Дерябина с впалыми щеками еще больше заострилось, будто высушенное горячим ветром. Парусиновый картуз, измятый и почерневший, он натянул на уши.
Дерябин очень старался выглядеть спокойным и солидным, и от этого тщетного старания вид у него был еще более растерянный и жалкий. На лице ясно читалось, что в успешный подъем он не верит.
«Не надо было торопить Токмакова, — твердил про себя Дерябин, косясь на царгу. — Да еще при свидетеле, при Матвееве. А все этот Терновой виноват. Пристал тогда. Творческую смелость ему подавай! Вот и расхлебывай! Но почему я один должен отвечать за все.?..»
Дерябин смотрел на Токмакова просительно, почти нежно, — на земле он никогда не смотрел так.
— Я вам не нужен? — спросил Дерябин тоном подчиненного, ожидающего распоряжений.
— Как будто нет.
— Тогда спущусь вниз. — Дерябин отпустил скобу и сделал такой жест, словно умывал руки. — Нужно дозвониться на аэродром. Насчет погоды.
— Пожалуй, поздно, товарищ старший прораб.
— А подъем, собственно говоря, ведут бригадиры. Зачем нам с вами их подменять? Каждый должен нести ответственность за свой участок.
Напоследок он сплюнул на землю и, как только спустился на несколько ступенек и почувствовал себя а безопасности, сразу приосанился. На лице вновь появилось властное выражение, которое лишь на время сдуло знойным ветром.
Едва Дерябин успел сойти с площадки, Пасечник подошел к Токмакову и прокричал ему в ухо:
— Может, помочь товарищу? — Глаза Пасечника сверкнули озорным блеском. — Может, сам не донесет?
— Что не донесет?
— Ответственность! Носит ее взад-вперед. Может, устал человек?
— Прекратите этот разговор, Пасечник!
— А что же? Дипломатничать, как вы? Примите уверения в совершенном почтении? Вот и влипли с дипломатией. С царгой-то что теперь делать? Целоваться с ней, что ли?
Токмаков гневно поглядел на Пасечника.
— Отставить! Мой приказ. Я веду подъем. По местам! Будем ставить царгу.
— Понятно, — стушевался Пасечник и по всегдашней привычке провел рукой по волосам, будто можно было пригладить чуб, взъерошенный таким ветром.
Токмаков озабоченно посмотрел вниз.
Он с трудом увидел сквозь пыль Матвеева, коротконогого, неестественно приземистого, как все, на кого смотришь с большой высоты.
Да, здесь на площадке ветер сильнее. Приходится напрягать веки, чтобы глаза были открыты. Рот Токмакова, когда он кричит, набит ветром. Пыль сюда не доносится, завеса ее висит над землей.
Как же Матвеев будет следить за его сигналами?
Здесь, на высоте десяти этажей, сейчас, пожалуй, шумнее, чем внизу: тяжеловесный скрип такелажа, натужный скрежет блоков и тросов, хлопанье флага на верхушке крана. С площадки домны хорошо виден флаг — бахрома на рваных краях, нижний уголок оторван начисто. Ветер дерется с листами кровельного железа, которыми обшит подъемник, ведущий на каупер. Ветер относит в сторону слова команды и чей-то свист.
И Токмаков вновь мысленно благословил добротный, гибкий трос в дюйм с четвертью толщиной, из шести витков по тридцать семь ниток в каждом витке, да еще пеньковый канат посередке — трос, на котором висела царга.
Царга то появлялась над головами монтажников, то ее относило в сторону. Оттяжками, крючками с длинными рукоятками, петлями из троса, а то и голыми руками люди пытались удержать царгу. То держась рукой за трос, то цепляясь за подобие перил, ставя ногу то на уголок, то на скобу, то на узкий выступ, где не умещалась вся ступня, Токмаков перелезал с настила на настил, бросая на ходу короткие приказания.
В глазах Пасечника горел злой азарт, рыжеватый чуб воинственно бился на ветру.
Бесфамильных, по обыкновению, суетился, горячился, сыпал ругательствами, сам себе подавал команды и сам себя подбадривал выкриками. Веснушки отчетливо виднелись на его сильно побледневшем лице. Сперва ветер надул его рубаху пузырем, затем вырвал из-за пояса, а теперь полоскал ее полы.
Только сам Бесфамильных знал, каких усилий, какого душевного напряжения стоит ему эта бойкость, деланная веселость. Он умел подавлять в себе страх, а вот Пасечнику или Токмакову подобное умение не нужно, они самого страха-то не испытывают, они не знают, что такое тошнотный ком, подступающий к горлу, или предательская дрожь в коленях. Бесфамильных завидовал, остро завидовал Пасечнику и Токмакову…
Карпухин и Баграт стояли тесно друг к другу. Выцветшая голубая майка туго обтягивала богатырскую грудь Баграта. Бледно-голубые лямки касались не плеч, а шеи. У Карпухина, как всегда, был недовольный вид, словно его силком заставили лезть сюда, на верхотуру, в это пекло, на горячий сквозняк. Он злобно косился на Царгу, которая куролесила на ветру.
Вместе с Карпухиным и Багратом тянул трос Нежданов. Он еще глубже, на самые очки и на затылок, надвинул шляпу, которую пытался сдернуть ветер. На стеклах густо осела пыль, но Нежданов не решался отпустить трос и протереть очки.
Токмаков удивился, увидев здесь Бориса. Тот должен был работать на одном из промежуточных поясов, вбезопасности, но воспользовался суматохой и поднялся сюда, на самую макушку. Борис мало что умел, хотя и старался. И следа страха не было на его разгоряченном лице.
Гладких очень суетился. Он то помогал тянуть трос то хватался за чужой лом и при этом зычно покрикивал:
— Давайте, товарищи, поднажмем! Мобилизуем все силы!..
Своим многословием Гладких только отвлекал внимание монтажников от команд, подаваемых Вадимом.
Воюя с ветром, Токмаков облазил всю площадку по узким дощатым подмостям, заново расставил людей, заново распределил их обязанности. Он почувствовал, что иные работают уже из последних сил, без веры в успех. Наступил критический момент, когда достаточно пустяка, чтобы люди дрогнули, отступили или, наоборот, обрели новый запас сил, вернули себе уверенность и упорство.
Крановщик держал крюк с висящей на нем царгой, как обычно, над самым центром домны. Но ветер относил царгу в сторону, и ее очень трудно было оттягивать обратно. Токмаков правильно рассчитал, что царгу легче будет подтягивать по ветру, чем удерживать на месте, противостоя ветру. Он подал Матвееву сигнал — держать царгу не над площадкой, а с надветренной стороны, метров на десять западнее. Несколько раз пришлось повторить сигнал, пока Матвеев понял его. Наконец кра-новщик сделал то, что требовал Токмаков.
Вадим первый разгадал остроумный маневр прораба, но только молча кивнул, а Пасечник показал большой палец и прокричал что-то одобрительное.
Самое скверное, что нельзя надеяться на сигналы рукой: за пылью не разглядишь. Матвеев, боясь ошибиться, подолгу вглядывается, ждет повторных сигналов, и кран опаздывает. Упущено немало благоприятных моментов. Надо добиться того, чтобы усилия крана и людей точно совпадали между собой в узкие промежутки временя. Так рыбаки, вытягивающие на берег тяжелый баркас, поджидают, пока под днище подкатит волна, бьющая в берег, чтобы объединить свои и ее усилия.
Нежданов чаще, чем это нужно было, протирал пальцами стекла очков, не снимая их. Ему все казалось, что запылились стекла, хотя на самом деле это была завеса пыли вокруг. Он тоже понял, что сигналить рукой сейчас бессмысленно. Ему вспомнился подъем конструкций на монтаже комсомольской домны еще в первую пятилетку, когда во время снежного бурана несколько горластых ребят голосом передавали команды с этажа на этаж. Нежданов полез к Токмакову, чтобы посоветовать ему устроить живой телефон.