Не дождавшись ответа матери, которая лишь ободряюще улыбалась ему, Кэйл неуклюже встал, поднял с пола длинную палку (принц только сейчас заметил её) и, опираясь на неё, волоча по полу левую ногу, побрёл в соседнюю комнату. Маркус случайно перехватил брошенный ему след взгляд матери — взгляд, полный любви и жалости, невозможности что-либо изменить.

— Не надо, Кэйл, я принесу. — На пороге комнаты показалась та самая девушка, с которой принц видел мальчика на улице, — его старшая сестра.

Девушка была тонкая, хрупкая, даже слишком хрупкая, с бледным измождённым лицом и серьёзно-печальными ореховыми глазами. Рукава её старой белой блузы были закатаны по локоть, руки были мокры. Ощущая на себе пристальный взгляд Маркуса, она теребила юбку и, непроизвольно, слегка поводила в сторону головой.

— Это Розали, моя старшая дочь, — представила её хозяйка и, подумав, добавила: — Кэйла Вы уже знаете, на полу играет Берта.

Розали усадила брата на высокий стульчик, стоявший напротив кушетки, и, несколько раз порывистыми движениями погладив его ладони, видимо, желая успокоить, вышла. Вернулась она уже со скрипкой в руках. Убедившись, что брату больше ничего не нужно, Розали подняла с пола Берту и усадила на кушетку между матерью и кошкой. Проворная Эмира, самая младшая из детей госпожи Асдерды, без посторонней помощи устроилась на свободном краешке кушетки — конечно, рядом с кошкой.

Наступила тишина, нарушаемая лишь доносившимся из окон шумом улицы и детской беготнёй наверху.

Кэйл любовно обнял скрипку и задумчиво прикоснулся к упругим струнам. Несколько минут он бездумно водил по ним смычком, словно собираясь с мыслями, а потом… потом родилась музыка. Она была живая, сотканная из света, золота солнечных лучей, тончайших переливов журчания воды, кристальной чистоты ясного полуденного неба, стремления души обрести крылья и взлететь. Непременно взлететь, чтобы парить там, наравне с птицами, выше их, дольше их, и камнем срываться с заоблачных высот к родимой земле, ко всему тому, что так искренне любимо и дорого.

Казалось, это музыка была само счастье, вернее, тончайшее, неуловимое ощущение этого счастья. Каждому виделось что-то свое: госпоже Эдне — живой и невредимый муж, Розали — позднее утро, проведённое в постели и озарённое ароматом фиалок на раскрытом окне, маленькому гению — он сам, бегущий по залитому солнцем лугу, Берте и Эмире — вкусные пирожные и мама, любящая мама, которая больше никуда не спешит и никогда не плачет.

Кэйл играл, и лицо его сияло. Ожившая, сладостно трепетавшая под его смычком скрипка заставляла забыть о том, что он калека. Да он уже и не был калекой, он просто не мог им быть. Потому что эта музыка, это счастье, эта радость были просто не совместимы с хромыми ногами и кривой спиной. Он был прекрасен, это мальчик, прекрасен хотя бы потому, что играл без нот, что эта дивная, неземная музыка была плодом не ежедневных упорных упражнений в заучивании строк чужой души, а лёгким дыханием его собственного сердца. В этого двенадцатилетнего раскрасневшегося Кэйла просто нельзя было не влюбиться.

Музыка оборвалась резко на сложном искрящемся пассаже. Одной рукой прижимая к себе инструмент, другой держась за свою палку, он поспешил скрыться с глаз очарованных им слушателей; Маркусу показалось, что мальчик плакал.

— Да у него же талант! — очнувшись от оцепенения, воскликнул принц. — Ему надо учиться. Пошлите его в столицу, а ещё лучше…

— Кому нужен безвестный калека? — с горькой улыбкой спросила Розали. — Он может заставить скрипку плакать, но никогда не заставит людей забыть о своём уродстве. Музыкант не может быть хромым, слепым, горбатым, кривым. Кэйл вызывает у них только жалость, презрительную жалость к красивому личику. Я не удивлюсь, если они обвиняют его в том, что он смеет заниматься музыкой, смеет осквернять своим уродством их прекрасное тепличное создание гармонии.

Лицо её раскраснелось, глаза сияли. Каждое последующее слово она произносила громче, чем предыдущее, и, слегка подавшись вперёд, поводя в сторону головой, попеременно сжимала и разжимала кулачки.

— Они не желают признавать никакой другой красоты, кроме красоты тела; они слепо поклоняются своим истуканам и безжалостно вышвыривают прочь тех, кто посмел поколебать их представление о прекрасном. Кэйл для них игрушка, не более того. Они, как Вы, приходят сюда, чтобы послушать его, пару раз похлопать в ладоши, поговорить с матерью и уйти с холодным равнодушным сердцем.

— Розали, перестань! Ты сегодня не в себе, дорогая, — попыталась прервать поток её красноречия Эдна.

— Нет, мама, всё так и есть!

— С тех пор, как умер мой муж, её отец, Розали места себе не находит. — Госпожа Асдерда говорила о старшей дочери, как о больном ребёнке. — Поймите, она не хотела… Розали добрая девочка, не так ли милая?

Розали вспыхнула и убежала, громко хлопнув дверью. Через мгновенье её растрёпанная головка показалась в гостиной, но лишь для того, чтобы с укором крикнуть:

— Ты не права, мама! Не права! Сколько можно их прощать? Если ты этого не видишь, это вовсе не означает, что этого нет. Твоя безграничная доброта застилает тебе глаза. Будь я на твоём месте, я бы подняла этот дрянной городишко на борьбу с этой нечестью!

— Зачем? — тихо спросила Эдна, сделав рукой странный жест, словно желая отгородиться от слов дочери. — Людей нужно любить, дочка. Они — божьи создания, а боги не могли сотворить ничего дурного.

— Значит, ты им простила… — Теперь Розали стояла на пороге и нервными движениями накручивала волосы на палец; голова ее рефлекторно подёргивалась.

Девушка закрыла глаза, потом медленно открыла их и тихо, с ещё большим упрёком спросила, не сводя взгляда с обеспокоенной матери:

— Ты им всё простила? Даже ноги Кэйла? Он ведь не от рождения хромой.

Мать глотнула ртом воздух и уронила руки на колени.

— Она учит нас прощению, проповедует всемирную любовь, кормит нищих — а Берте стыдно выйти на улицу в этом старье. — Розали пристально смотрела на Маркуса, будто обвиняя. — О себе я не думаю, привыкла, но они… Я с ними сижу, я вижу, какими жадными глазами они провожают разносчиков сладостей, как завидуют соседским девчонкам в новеньких платьицах с бантиками. Разве так можно, сеньор?

— Нет, — выдавил из себя принц; он был во власти этой хрупкой болезненной девушки со стальным взглядом. — А Ваш отец…

— Его убили. Маргины. Они с Кэйлом возвращались с фермы дяди (у нашего отца и его старшего брата была большая ферма за городом), когда появились эти безжалостные твари. Они знали, что отец не раз делал им всякие пакости, и убили, убили на глазах маленького сына! Они издевались над Кэйлом из-за его кривой спины, из-за того, что он пытался защитить отца, а потом один из них ударил его по ногам. Несколько раз ударил… Доктор Бредт попытался вправить кости, но они не срослись, как надо. Мать простила их, а я не могу! Не могу, потому что не хочу, чтобы маргины когда-нибудь опять причинил горе моему брату и сёстрам.

— Я тоже ненавижу маргинов и надеюсь вскоре с ними поквитаться, — тихо сказал принц и встал.

Лицо Розали просияло.

— Пусть восторжествует справедливость! — с чувством прошептала она.

Девушка быстро подошла к нему и порывисто сжала его руку.

Уже на следующее утро Маркус смотрел с высоты поросшей высокими стройными соснами каменистой гряды на остроконечные крыши домов, яркими пятнами выделявшимися на фоне зелени.

Проводив глазами Калисто, принц повернул к Добису.

Стелла провела бессонную ночь и теперь отчаянно боролась со сном. Ей нужен был план, какая-то зацепка, маленькая идейка — а глаза упорно закрывались.

Разумеется, ночь создана для сна, но она предпочла использовать это время по-другому: во-первых, в который раз пыталась сделать что-то с решёткой на окне, во-вторых, тщательно обследовала все стены на предмет потаённых дверей (в подобных домах иногда бывают такие), в-третьих, изломала не одну шпильку, безуспешно пытаясь открыть замок.