Он с облегчением скинул с себя одежду и прыгнул в холодную воду. Анжела завизжала, но прохлада, казалось, взбодрила ее. Пару раз окунувшись, они вылезли обратно, и Рубен потянулся за полотенцем, чтобы помочь ей вытереться. Девушка не сопротивлялась. Ее кожа посинела от холода и покрылась мурашками, соски просвечивали сквозь белую ткань купальника. Он стал вытирать ей волосы, слегка потемневшие от воды, тер их и тер, пытаясь вернуть им прежний цвет. Ему хотелось, чтобы она выглядела как прежде, стала прежней. Анжела попробовала высвободиться, и Рубен поцеловал ее в кончик носа — он единственный торчал из полотенца.

— Как Эрик себя чувствует? — поинтересовалась она.

— Хорошо, кажется. Взял лодку и уехал на материк. Значит, не сильно-то и покалечился. И мотоцикл на удивление в порядке.

Внезапно Анжела обхватила его руками, поставила подножку и повалила его на землю. Они, словно дети, катались по траве, и она попыталась накормить его листьями одуванчика, словно кролика.

— Я не какой-нибудь вегетарианец, мне мясо нужно, — прорычал он и укусил ее за руку. Анжела рассмеялась, как она одна умела, заливистым журчащим смехом. Она села верхом на него, а он стал покусывать ее руку от локтя к плечу, одновременно приподнимаясь.

— Неужели ты никогда не вырастешь, Рубен? — вдруг спросила она посерьезневшим тоном. Он лишь расхохотался и сделал вид, что собирается съесть и другую ее руку. Не сразу понял: игра закончилась, и теперь от него ждут чего-то другого.

— Ты задумываешься о будущем? Чего ты хочешь от жизни? — пояснила девушка.

— Чего хочу? — переспросил он. — Меня и так все устраивает. Я неплохой столяр, могу еще стены из камня класть. Вот они меня прокормят, — добавил он, показав ей сильные жилистые руки.

— Разве ты не хочешь пойти учиться, как твой брат, и стать кем-нибудь?

— Я уже стал кем надо. Я — Рубен. — Он прижался щекой к ее бархатной коже и вдохнул аромат: пахло солью и летним теплом. Он отыскал ее губы, и она — неожиданно для него — ответила на поцелуй.

— Ты меня любишь? — спросила Анжела, когда он открыл глаза. Ее лицо светилось в венце из волос — так, как он всегда мечтал, и потом этот образ всплывал в его памяти каждый раз, когда он думал о ней.

Рубен кивнул в ответ.

— Но откуда ты знаешь? Как понять, что действительно кого-то любишь? Ты ведь совсем меня не знаешь, меня настоящую. — Она уткнулась головой ему в шею. — Я и сама не уверена, что себя знаю. Понимаешь?

Вечером Рубен взял машину и поехал на кладбище, отвезти цветы на могилы. Обычно он ездил туда на велосипеде, но сегодня все тело ломило — может, к смене погоды?

На пригорке под стеной когда-то похоронили Якоба Никласа Доннера из семьи местных судовладельцев — хозяина усадьбы Клинтебю. Но его прах не нашел упокоения в церковной земле. Даже лошади останавливались как вкопанные, проходя мимо, так что могилу перенесли в живописный парк при усадьбе. В северной части кладбища — сырой и тенистой — хоронили люд другого рода, самоубийц да вероотступников. А солнечную сторону отвели для истинных лютеран и приверженцев Высокой церкви, мирно почивших на старости лет или унесенных недугом. Бабка и дед Рубена — баптисты — были похоронены в северной части. Рубен, по обыкновению, задержался, чтобы поболтать с дедом Руне. Бабка не отличалась разговорчивостью даже при жизни. Рубен не видел причин прекращать беседы с дедом, пусть даже Руне давно на том свете. Слушать-то он всегда умел.

— Бензин опять подорожал. Знай ты, почем его нынче продают, в могиле бы перевернулся от ужаса. Но делать нечего: заправляешься и едешь. Мне бы пару штанов новых прикупить, да денег нет. Вот и стоишь там практически с голой задницей и заправляешь машину, потому что без бензина никуда, — пожаловался Рубен, получив в ответ красноречивое молчание.

Поставив охапку васильков в высокую вазу, Рубен поковылял через дорогу в другую часть кладбища, расположившуюся под холмом Клинтеберьет. Это была солнечная сторона, но Рубена все равно почему-то знобило. Здесь покоилась его мать, Сив Нильсон, и малышка Эмили, умершая на следующий год после рождения Эрика. Рубен едва помнил ее: кричащий комок в корзинке, выстланной розовым облачком тонкой ткани. Пара крошечных ножек, которыми она дрыгала изо всех сил, и кружевная шапочка, закрывавшая почти все лицо.

Отец Рубена жил в доме престарелых, погрузившись в свой собственный воображаемый мир, где рядом в кухне возилась Сив и кофейник шумел на плите. В пять утра он порывался встать, чтобы пойти доить коров, но снова засыпал, с благодарностью приняв помощь персонала, пообещавшего позаботиться о скотине. А когда ему приносили кофе в постель, хоть и не в день рождения, ему казалось, что он попал на небеса. Ну не то чтобы совсем в рай, но уже поблизости.

— Да, мам, помнишь тот день, когда ты рассказала мне об Анжеле? — проговорил Рубен, тяжело оперевшись рукой о надгробный камень. — Уж пятьдесят лет прошло. Но, ей-богу! Это был худший день в моей жизни.

Рубен сел в траву у могилы, прислонившись головой к камню. Неожиданно накатила усталость — определенно он простудился. Как-то саднит в горле, да и лихорадит, кажется. Очень некстати, ведь на выходных соревнования. С теми голубями, что он отобрал — молодыми и быстрыми, — на этот раз у него неплохие шансы выиграть переходящий кубок. Он прикрыл глаза, и воспоминания об Анжеле с новой силой нахлынули на него. Мышцы живота сжались, будто защищаясь, но веки уже щипало, и Рубен уступил им — и мыслям, и слезам. Жар всему виной, это из-за него он так расклеился, иначе ни за что бы не позволил себе расхныкаться у всех на виду.

После того летнего праздника Анжела переменилась, но Рубен не мог объяснить, как именно. Она и раньше задумывалась о жизни и смерти, о высшем смысле и тому подобных вещах, но после несчастного случая с Эриком и вовсе на этом зациклилась.

— Жизнь человеку дается одна, а вариантов выбора — огромное множество. Как понять, что сделал правильный выбор, чтобы потом не пожалеть, когда уже слишком поздно?

Он не знал, что ответить, да толком и не размышлял никогда о подобных вещах. Все и так идет своим чередом: встаешь с утра, трудишься весь день, чего еще надо?

Анжела устроилась работать на консервную фабрику и теперь, когда Рубен заезжал к ним домой по вечерам на велосипеде, уже клевала носом. Но по выходным они иногда ездили купаться в Бьёркхагу или Тофту. Правда, о поцелуях и ласках речи больше не шло, магия той нежной игры у причала словно вдруг пропала. И как ее вернуть, непонятно.

— Мы ведь могли погибнуть, Эрик и я, — твердила она из раза в раз. — Представь: а вдруг мы по-настоящему разбились, и вся эта жизнь теперь — обман, и мы не живем, а притворяемся, потому что мысль о смерти слишком страшна. Не существовать — вот что меня пугает. Понимаешь, Рубен? Как ты думаешь, можно жить двумя параллельными жизнями? Вот было бы здорово, и тогда не пришлось бы выбирать, тогда уж точно нельзя было бы ошибиться. Два параллельных пути, как развилка дерева, понимаешь?

— Нет, не очень, но я всегда не прочь тебя послушать, — ответил он, стараясь одновременно не соврать и угодить ей.

Они больше походили на товарищей или на брата с сестрой, чем на влюбленных. Вот почему он так удивился, когда однажды вечером она позвала его за собой наверх, в свою комнату. Что-то необычное таилось в ее взгляде, чем-то этот вечер отличался от других.

— Моих нет дома, вернутся лишь завтра к обеду, — бросила она через плечо и с обескураживающей уверенностью начала раздеваться прямо перед ним. Остолбенев, Рубен уставился на девушку. Когда она сняла через голову кофточку, под которой не оказалось лифчика, он не знал, куда девать глаза. Затем она сняла юбку и трусики и серьезно посмотрела на него. Никогда он еще не видел ее такой красивой и в то же время такой грустной. Он едва дышал, а пошевелиться и то не смел. Тогда она взяла его за руку и подвела к постели: «Иди ко мне». Словно во сне, он последовал за ней, неуклюжими пальцами расстегивая рубашку. Она помогла ему справиться с пуговицами. Когда ему удалось сбросить с себя оцепенение, они яростно предались любви. Игре больше не было места. Ей на смену пришли голод и одержимость, будто в объятиях Рубена девушка искала укрытие от смерти.